— Простите, кто у аппарата? Телефонистка не разобрала фамилию.

— Адвокат Гобийо.

— Как поживаете?

— Благодарю, хорошо. Мне хотелось бы знать, работает ли у вас подсобником некий Мазетти, и, если да, не было ли у него неоправданных прогулов в последние недели.

— Это нетрудно, но потребует времени. Не перезвоните ли мне через час?

— Желательно, чтобы Мазетти ни о чем не догадался.

— Он впутался во что-то скверное?

— Вовсе нет. Не беспокойтесь.

— Я займусь этим.

На оба вопроса я получил ответы. Мазетти не солгал. На набережной Жавель он работает три года, отсутствует на работе редко, обычно в экзаменационные сессии, исключая последнюю, совпавшую с периодом, когда он высматривал Иветту на тротуаре улицы Понтье. Но и тогда он пропустил всего два дня.

То же самое на медицинском факультете, где он учится на четвертом курсе и прогулял тогда же всего лишь неделю.

Грегуар добавил:

— Я навел справки о парне, не зная, что именно тебя интересует в связи с ним. Он не из блестящих студентов, интеллект у него средний, чтобы не сказать — ниже среднего, но он вкладывает в учебу столько рвения, что получает хорошие оценки и, несомненно, закончит курс. Похоже, из него выйдет отличный сельский врач.

Итак, Мазетти вернулся к нормальному ритму существования: ночью — работа на набережной Жавель, днем — лекции и анатомичка.

Доказывает ли это, что он успокоился и начал выздоравливать? Хотелось бы в это верить. Стараюсь думать о нем как можно меньше.

Не будь его, это был бы самый лучший период моей жизни за многие годы.

Четверг, 5 декабря.

«Санкт-Мориц»[7].

На этот раз снег падает крупными влажными хлопьями, которые на земле тут же тают, но уже оставляют белые полосы на крышах. Это напомнило мне, что я должен зарезервировать комнату в отеле, если мы хотим отправиться на рождественские каникулы. Я долго колебался, подумав сперва о Межеве или Шамони, куда когда-то ездил с Вивианой. В одной из газет я прочел, что там на праздники все уже сдано. Это не значит, что мест больше нет, — мне ведь известно, как делаются газеты, но это служило как бы предостережением: на обоих курортах собирается много моих молодых коллег, увлекающихся лыжами.

Нет, я вовсе не намерен прятать Иветту. Я ее не стыжусь. Кроме того, у меня достаточно оснований предполагать, что все и без того в курсе.

Тем не менее будет неприятно, если в одном и том же отеле соберутся сплошь адвокаты, с которыми я ежедневно встречаюсь во Дворце, особенно если они явятся туда в сопровождении жен. Мне плевать на то, что я буду играть смешную роль. На лыжах я и так окажусь смешон. Но я хочу оградить Иветту от любого конфликта, который мог бы испортить нам каникулы, а с известными женщинами такой конфликт вполне вероятен.

Вот почему я в конце концов остановил выбор на Санкт-Морице. Публика там разношерстная, более интернациональная, менее фамильярная. На первых порах роскошная обстановка «Паласа» выбьет Иветту из колеи, зато нам легче будет сохранить известную анонимность.

Итак, я позвонил туда. Меня соединили с администратором, и мне показалось, что моя фамилия известна ему, хотя я там ни разу не останавливался. У них уже почти полно, подтвердил он, забронировав тем не менее для меня номер-спальня, ванная и маленькая гостиная.

Он уточнил:

— Вид на каток.

В тот же день после обеда Вивиана раскрыла последний выпуск «Вог» и показала мне белое платье с тяжелыми складками, отнюдь не лишенное элегантности.

— Нравится?

— Очень.

— Нынче днем я заказала себе такое.

Не сомневаюсь — для Канна. Платье называется «Ривьера», но я не улыбнулся — не было охоты: чем ближе час объяснения, тем отчетливей я сознаю, что пройдет оно трудно.

Тем более трудно, что мое поведение в последние дни успокоило Вивиану.

Впервые на моей памяти она впадает в такую грубую ошибку. Сперва, видя меня в более уравновешенном, почти спокойном настроении, она встревожилась.

Возможно, даже поговорила обо мне с Пемалем, который довольно часто навещает ее, но я не знаю, что он ответил.

— У меня складывается впечатление, что твои витамины возымели действие.

— Почему бы нет?

— Тебе сейчас не лучше, чем две недели назад?

— По-моему, да.

Возможно, она думает также, что теперь, когда Иветта у меня под рукой, в двух шагах от дома, я начал испытывать известное пресыщение. Она и не подозревает, что все обстоит как раз наоборот и что теперь покидать Орлеанскую набережную даже на несколько часов кажется мне чем-то чудовищным.

Так вот, пусть она заказывает себе платья для Лазурного берега! Никто не мешает ей отправиться туда одной, пока мы с Иветтой будем в Санкт-Морице.

Я долго испытывал побуждение пожалеть Вивиану. Это прошло. Я наблюдаю за ней холодно, как за чужим человеком. Ее размышления о бедной г-же Мориа, когда мы возвращались из отеля Матиньон, тоже сыграли здесь роль.

Пережевывая прошлое, я констатировал, что сама Вивиана никогда никого не жалела.

Разве она пожалела Андрие, начиная совместную жизнь со мной? Конечно, мне попрекать ее этим было бы некрасиво. Тем не менее это факт, и будь ей сегодня тридцать или даже сорок, она не задумываясь пожертвовала бы мною, как пожертвовала первым мужем.

Это напомнило мне о том, как он умер, и я несколько стыжусь мысли об этом сейчас, перед отъездом в Санкт-Мориц, откуда недалеко до Давоса. Воскресенье, 11 декабря. «Жанина».

Пытаюсь сообразить, почему, вернувшись, я записал в блокнот ее имя. Для этого должны быть какие-то основания. Двигала мной определенная мысль или я подумал о нашей прислуге просто так, без конкретного повода?

Поскольку было воскресенье, я провел на Орлеанской набережной всю вторую половину дня и, насколько помнится, начало вечера, но не конец его, потому что нам с женой предстояла новая встреча с Мориа, который давал в половине одиннадцатого политический обед на улице Сен-Доминик. В этот вечер Вивиана, не спросив меня, объявила, что мы проведем Рождество на Юге, в Канне, уточнила она. Корина бросила мне взгляд, по которому я заключил, что она прослышала о моих планах.

Что у нас было с Жаниной такого, чего не происходило бы в другие воскресенья, а то и по вечерам в будни? Она чувствует себя с нами естественней и непринужденней, и Иветта однажды заметила:

— Я еще девчонкой мечтала жить в таком месте, где все будут ходить голые, тратить время только на ласки и ублажать друг друга, как обоим хочется.

Она улыбнулась своим воспоминаниям.

— Я называла это играть в земной рай, и мне было одиннадцать, когда мать застала меня за этой игрой с одним мальчуганом, которого звали Жак.

Нет, я сделал пометку «Жанина» не в связи с этой фразой и, по-моему, не в связи с другим размышлением Иветты, с серьезным видом разглядывавшей меня и Жанину, когда мы совокуплялись.

— Умора! — неожиданно бросила она со смешком, от которого мы замерли.

— Ты о чем?

— Разве ты не слышал, что она сейчас сказала?

— Что я делаю ей чуточку больно.

— Не совсем так. Она сказала: «Мсье, вы делаете мне чуточку больно».

Смехота! Это все равно, как если бы она говорила с тобой в третьем лице, спрашивая позволения…

Конец фразы получился грубым, образ — комичным. Иветта любит употреблять в подобных обстоятельствах точные и вульгарные выражения.

Ах да, вспомнил! Эта пометка сделана по поводу одного моего наблюдения, к которому я собирался вернуться, хоть оно и не особенно важно. Жанина, кажется, взяла Иветту под защиту — не против меня, но против всего остального мира. Она, по-видимому, поняла, что нас связывает, а это, на мой взгляд, уже кое-что из ряда вон выходящее, и всячески старается создать вокруг нас нечто вроде зоны безопасности.

Не удается мне объяснить свою мысль достаточно внятно! После эпизода, о котором я упомянул выше, было бы смешно говорить о материнском чувстве, и все-таки я думаю именно о нем. Для Жанины заботиться о счастье Иветты стало как бы игрой, но отчасти и смыслом существования. Она благодарна мне за то, что я стал делать то же самое раньше нее, и одобряет все мои усилия в этом направлении.