В течение последующих семи лет, судя по всему, ему удавалось скрываться от этиков. Если Отступник и знал, где он находится, то не показывал вида. Бартон был почти уверен в том, что никто не знает этого. Он и сам не знал своего местонахождения, насколько далеко или насколько близко он находится от Башни. Но он не переставал идти, идти, идти. Он непрерывно был в движении. Однажды он вдруг осознал, что, должно быть, установил в некотором роде рекорд. Смерть стала его второй натурой. Если подсчеты были верны, то он совершил 777 рейсов на Экспрессе Смерти.

Временами Бартон представлялся себе планетарным кузнечиком, который сам прыгает во мрак смерти, приземляется, щиплет немного травки, одним глазком поглядывая, не появится ли внезапно тень хищного сорокапута — этиков. На этом обширном лугу человечества он повидал много разных травинок. Чуть-чуть попробует и — снова в путь.

Но иногда он представлял себя неводом, который то тут, то там выхватывает образцы в обширном человеческом море. Ему досталось несколько крупных рыбин и множество сардинок, но и у мелкой рыбешки можно было научиться не меньшему, чем у крупной.

Ему, однако, не нравилась аналогия с сетью, поскольку это наводило на мысль, что существует намного большая сеть, заброшенная на него самого.

Но какими бы сравнениями и аналогиями ни пользоваться, он был человеком, ставшим притчей во языцех. Причем настолько, что сам несколько раз сталкивался с легендой о Бартоне-цыгане или, в англоязычных местностях, о Скитальце-Бартоне, в других — о Скачущем Лазаре. Это немного тревожило его, поскольку этики могли нащупать ключ к методу, с помощью которого он избегал ловушек, и принять соответствующие меры, чтобы изловить его. Или Они могли догадаться о его конечной цели и поставить охрану вблизи верховьев Реки.

К исходу седьмого года после множества наблюдений за видимыми днем звездами и обобщения тысяч бесед он смог нарисовать картину русла Реки.

Это была не река в привычном смысле этого слова. Это была змея с головой у северного полюса, телом, обвивающим тысячью колец всю планету, причем хвост этой змеи находился у нее во рту. Говоря простыми словами, Река вытекала из северного полярного моря, меридиональными зигзагами прокладывала себе путь по одному из полушарий, делала круг вокруг южного полюса и затем так же зигзагообразно устремлялась опять к северному полюсу, пока снова не впадала в полярное море.

И если верить одному из гигантопитеков, заявлявшему, что он видел Туманную Башню, то Башня вздымалась из покрытого туманом северного ледяного моря.

Сам Бартон лично не слышал этого рассказа. Но он видел этих первобытных псевдолюдей возле начала Реки при первом «прыжке». Казалось вполне допустимым, что кто-то из них действительно пересек горы и подобрался достаточно близко, чтобы увидеть это полярное море. А где прошел один человек, там непременно сможет пройти и другой!

Но как эта Река течет вверх?

Течение, казалось, оставалась постоянным даже там, где ему полагалось бы замедлиться или вовсе остановиться. Из этого Бартон сделал вывод о существовании ограниченных гравитационных полей, которые побуждали устремляться вверх могучий поток, пока он не достигал места, где начинало преобладать естественное тяготение. Где-то, скорее всего, под самой Рекой, находились устройства, обеспечивающие этот эффект. Их поля должны быть сильно локализованы, поскольку люди не замечают отличия силы тяжести в этих областях от силы тяжести в других местах.

Вопросов было слишком много. Он должен и дальше идти по этому пути, пока не попадет туда, где есть Кому на них ответить.

Через семь лет после первой смерти он наконец достиг желанной местности.

Это был семьсот семьдесят седьмой «прыжок». Он верил, что «семь» было его счастливым числом. Бартон, несмотря на насмешки своих друзей из двадцатого столетия, незыблемо верил большинству суеверий, которые он приобрел еще на Земле. Он часто смеялся над суевериями других, но был уверен, что некоторые числа приносят ему удачу, что серебряные монеты, прикладываемые к глазам, снимают усталость с тела и обостряют «второе» зрение — чувство, которое заранее предупреждает его о будущих опасностях. Правда, было похоже, что на этой бедной минералами планете нет серебра, но если бы оно было, он не замедлил бы им воспользоваться.

Весь первый день он оставался на берегу Реки, не обращая особого внимания на тех, кто пытался втянуть его в разговор, ограничиваясь только любезной улыбкой. В отличие от большинства виденных им мест здешние жители не были настроены враждебно.

Солнце двигалось вдоль восточных вершин, едва-едва поднявшись над ними. Пламенный шар скользил вдоль долины, ниже, чем ему когда-либо приходилось видеть, кроме того случая, когда он очутился среди гигантопитеков. Солнце некоторое время заливало долину светом и теплом, а затем поплыло чуть-чуть выше западных вершин.

На долину легли тени, стало холоднее, чем в любом другом месте, кроме, разумеется, того первого прыжка. Солнце двигалось по кругу, пока снова не оказалось в той же точке, где Бартон впервые увидел его, открыв глаза в этой местности.

Уставший после двадцатичетырехчасового бдения, но счастливый, он стал рассматривать тех, кто жил здесь. Теперь он знал, что находится в арктической местности, но не у верховьев Реки, как в первый раз, а у другого конца — у ее устья.

Повернувшись, он услышал голос, который показался ему знакомым:

— Абдул ибн Гарун!

— Джон Коллон? — изумился Бартон.

— Конечно, это я! А еще говорят, что чудес на свете не бывает. Что случилось с вами после того, как мы в последний раз с вами виделись?

— Я умер в ту же ночь, что и вы, — сказал Бартон. — Правда, с тех пор умирать мне приходилось еще несколько раз. На этой планете немало плохих людей.

— Это вполне естественно. Их было много на Земле. Но все же я отважусь заявить, что число их уменьшилось, так как Церковь, слава Богу, оказалась способна сделать много добрых дел. Особенно в этой местности. Но идемте со мной, друг. Я познакомлю вас со своей подругой. Должен вам заметить, что это очень прелестная и верная женщина, и это в мире, который все еще не очень-то ценит супружескую верность и добродетель вообще. Она родилась в двадцатом веке и почти всю жизнь преподавала английский язык. Я даже иногда думаю, что она любит не столько меня как такового, а то, что я могу ее научить языку своего времени.

Коллон издал характерный нервный смешок, благодаря чему Бартон понял, что он шутит.

Они пересекли равнину и подошли к подножию холмов, где перед каждой хижиной на небольших каменных площадках горели костры. Большинство мужчин и женщин от холода завернулись в полотнища.

— Угрюмое и промозглое место, — сказал Бартон. — Почему они живут здесь?

— Большинство населения — финны или шведы конца двадцатого столетия. Они привыкли жить в высоких широтах. И все же вы, должно быть, счастливы, что очутились здесь. Я помню ваше жгучее любопытство к полярным районам и ваши соображения относительно них. Здесь бывали и другие, которые подобно вам прошли вниз по Реке в поисках удачи или, извините меня за это выражение, в поисках презренного золота на кончике радуги. Но им всем либо не довелось вернуться, либо вернулись, испугавшись непреодолимых препятствий.

— Что за препятствия? — воскликнул Бартон, схватив Коллона за руку.

— Друг! Вы делаете мне больно! Первое препятствие: чашные камни кончаются и поэтому больше негде наполнить чаши едой. Второе: низменные равнины долины исчезают, и Река течет прямо среди гор, сквозь глубокие ущелья с обледенелыми стенами. Третье: это то, что находится дальше, оно мне неведомо, потому что никто оттуда не возвращался, чтобы поделиться впечатлениями. Но я боюсь, что их ждал один конец, всех, кому свойственен дух гордыни.

— Как далеко уходили те, кто не вернулся?

— Если следовать изгибам Реки, то примерно на 25 тысяч миль. Под парусом туда можно добраться за год, если не больше. Один всемогущий Бог знает, сколько нужно пройти, чтобы потом добраться до конца Реки. Вероятно, задолго до этого наступает голодная смерть, потому что в лодку нельзя погрузить необходимое количество провизии.