— Вы меня оглушили… и теперь готовитесь… задушить… — Едва смогла она, наконец проговорить, освободившись и вдохнув воздуха… — Куда вы спешите?.. — Она отодвинулась, желая рассмотреть его.
Васильчиков, тяжело дыша, попытался было перевернуться на живот, но Анна удержала его рукой, и он остался лежать на боку, зажмурившись и просунув руки между крепко сжатыми коленями. Она гладила его плечи, все тело, белевшее в полумраке. Пыталась оттянуть руки… Боже, как она его любила, как хотела в эти минуты… Света пяти свечей в шандале явно не хватало. Тени сгущались, подчеркивая рельеф напряженных мускулов. «Красив, — думала она про себя, — ничего не скажешь, Аполлон»…
Васильчиков снова обнял ее и потянул к себе. Анна горела от вожделения, но отбивалась, желая продлить удовольствие. Она отстранялась, пока не заметила его недоуменный, как бы даже обиженный взгляд. И тогда засмеялась и вдруг сама кинулась вперед, прижалась и приняла его всего, всего…
Потом они сидели в креслах, пили вино и болтали о всяких пустяках. Она просила его рассказать о себе, о своей семье. И он с бесхитростной гордостью поведал, что по семейным преданиям их род считается от некоего цесарца Идриса. Едва ли не четыре века назад выехал он из Цесарии с двумя сыновьями — Константином и Феодором и дружиной о три тысячи воинов на службу к московскому князю Иоанну II, сыну Иоанна Калиты. В Троице?Сергиевской лавре, основанной в те же годы, принял Идрис православное крещение и имя Леонтий…
Анна порадовалась схожести их родословий и в свою очередь поведала поручику о московском боярине Луке Протасьевиче, коего семейство ее чтит за своего родоначальника.
Еще Александр Семенович рассказал, что одна из женщин его рода, тезка ее — Анна — была, после сожжения Москвы Девлет Гиреем, взята царем Иоанном IV Васильевичем к себе пятой невенчаной супругою. Но прожила с ним всего года два, после чего была неволей пострижена и до конца жизни пребывала в суздальском Покровском монастыре инокиней.
И снова они лежали в постели. Но теперь Александр уже с наслаждением сам разглядывал и ласкал роскошное тело женщины, которую еще совсем недавно полагал недоступной. Он оказался не только сильным, но и очень нежным, чего Анна никак не могла ожидать от новичка. Молодой человек заставлял трепетать буквально каждую частичку ее существа. Дыша часто и неровно, Анна повторяла:
— O, admirablement![75]
И когда он довел ее и заставил затрепетать в экстазе, закричала:
— О, c’est la folie!!![76]
Потом, немного отдышавшись, поцеловала его в губы и сказала:
— Да вы — настоящее сокровище! Вы чудесный любовник, и я вас очень люблю…
— Ну что вы, Аннушка, да у меня и опыта?то никакого нет. Это любовь меня ведет, а вы учите.
— Тогда вы, наверное, очень способный… кавалер.
Она чуть было не сказала «мой ученик», но вовремя удержалась. И это было правильно, потому что влечение, испытываемое к Васильчикову, не шло ни в какое сравнение со всем тем, что было ранее.
Через два дня, возвращаясь в Царское Село, Анна всю дорогу размышляла о чувствах, которые внезапно вспыхнули в ней к этому, в общем?то, ничем не примечательному, молодому офицеру. Просто он своим детским обожанием сумел зажечь ее, возбудить и вызвать подлинную страсть. И Анна — фрейлина, весьма искушенная в любовной алчбе и далеко не чуждая чувственным радостям, впервые ощутила разницу между обычным удовлетворением плоти и любовью.
В сентябре секунд?майор Данила Хвостов по высочайшему рескрипту был уволен от придворной службы с единовременной выплатой ему двухсот тысяч рублей и предписанием дальнейшего пребывания в пожалованных землях.
Новоявленный помещик пошмыгал носом и утерся рукавом новенького мундира, ставшего теперь бесполезным. Затем велел лакею, бывшему еще ранее при нем «человеком за все», заложить кибитку, собственноручно привязал к задку повозки двух великолепных коней, подаренных императрицей, и отправился в башкирские степи обустраивать собственное имение и конный завод.
Забегая вперед, скажем, что сделать это он не успел. Три года спустя налетевшая шайка Пугачева разорила имение и, сведя лошадей, сожгла недавно отстроенные конюшни. Отставной же секунд?майор, запертый в сенном сарае, сгорел вместе с верным камердинером, который, быв при нем в столице, не бросил барина и при набеге вольницы…
Мы уже знаем, как умело императрица подбирала свой штат, но сыскать среди русских вельмож умных, преданных и хотя бы в меру корыстолюбивых помощников, способных управиться с хозяйством огромной дикой страны, было значительно труднее, чем набрать себе камер?лакеев, горничных и фрейлин.
Императрица понимала, что верность — самый дорогой товар, и тех, кто призван охранять ее персону и трон, нужно держать на золотой цепи. Так она в принципе и поступала, никогда не скупясь. Но за то считала себя в праве требовать от придворных восприятия ее мнений и поступков без поверки и рассуждений.
Сложнее обстояли дела с более низким этажом иерархической пирамиды, с придворным окружением, так сказать, второго плана. А это было важно. Ибо, именно составлявшие его, являлись если не вдохновителями, то движущей силой всех заговоров и переворотов. Их было много, и простой «раздачи слонов» на всех не хватало. Людей следовало занять, придумать службу не обременительную, но хлопотную, достаточно почетную и доходную. Ради этого она и ввязывалась во все прожекты, поддерживала дорогостоящие, подчас нелепые и не нужные России идеи, меценатствовала, строила дворцы и возводила памятники. Вокруг проектов возникало соперничество, потому что каждый, даже заведомо неосуществимый, сулил прибыли. В борьбе побеждали не самые способные и не самые умные, чаще — наиболее наглые, нахрапчивые и бесстыжие. Но это как раз и устраивало Екатерину. Ее особенно?то и не интересовали способности и возможности того, кто становился во главе предполагаемого дела, как не волновал и исход начинания. Важно было занять их делом…
Впрочем, в данное время императрицу больше всего занимало ее одиночество и холодная постель в опочивальне… Отослав любителя коннозаводского дела, императрица почувствовала рядом совершенную пустоту. Не осталось даже опостылевшего Гри?Гри, с которым можно было не только развеяться, но и поговорить об одолевавших ее заботах. А их накопилось превеликое множество…
Не ладился конгресс с турками в Фокшанах. Обресков доносил, что ежели его сиятельство граф Орлов и далее будет вести себя так, как он это делает, то ни о каком достижении мира не может быть и речи. После блистательной Чесменской победы Алексея Орлова и сражения при Кагуле, выигранного Румянцевым, взятие графом Петром Паниным Бендер, прошло в столице как?то вяло и почти незаметно. Петр Иванович почувствовал себя оскорбленным. Его не сделали фельдмаршалом, рескрипт императрицы к нему был краток и суховат. Панин пытался жаловаться на то, что де сподвижники его были мало отмечены наградами, но ответа на свои жалобы не получил. И тогда, поговорив о своем нездоровье, он подал в отставку. Как всякий самовлюбленный человек, Петр Иванович был уверен в своей незаменимости и надеялся на влияние брата. Но императрицу, и без того раздраженную претензиями честолюбца, легко уговорили, что незаменимых полководцев не бывает, и просьба Панина была… уважена. А на его место ловкий интриган граф Захар Григорьевич Чернышев провел князя Василия Михайловича Долгорукого, по общему мнению, человека наинеспособнейшего не только в военном деле. Тем не менее Вторая армия под его командованием овладела Крымом. И теперь можно было попытаться решить главную задачу — добиться признания Крыма независимым от Порты.
Все эти трудности во внешней политике и возникающие время от времени сомнения и страхи «в публике» внутри страны беспокоили Екатерину. Иностранные резиденты, почта которых без изъятия перлюстрировалась, часто писали о ее шатком положении. Так английский посланник Роберт Гуннинг в своем донесении графу Суффолку от 28 июля 1772 года отмечал: «Что бы ни говорили в доказательство противного, императрица здесь далеко не популярна… Она нисколько не любит своего народа и не приобрела его любви; чувство, которое в ней пополняет недостаток этих побуждений, — безграничная жажда славы; приобрести эту славу для нее гораздо важнее истинного блага той страны, которой она управляет».
