Внимательно изучая жизнь русского двора, Екатерина давно составила себе мнение о его представителях. Большинство придворных, ближе всего стоящих к трону, были просто выскочками, получившими чины и звания в результате дворцовых переворотов последних лет. Жадные до наживы, обуреваемые завистью, желанием выказаться, выслужиться, они оттеснили старую земельную аристократию на задний план и теперь вели борьбу между собой, интригуя беспринципно и безнравственно, готовые на любой шаг, на любое предательство. Никому из них не было никакой заботы о государстве, пока это не касалось их собственных доходов.

Первое время Екатерина удивлялась покорности населения, но потом привыкла и стала считать послушание за удобную национальную черту русских. Она была уверена, что опасность переворота может идти только от столицы. Российская история не знает заговоров, зародившихся и вспыхнувших в провинции. Отдельные бунты не в счет. Именно потому Екатерина старалась поддерживать большинство предлагаемых прожектов, которые способны были занять умы столичной плутократии и руки публики…

В той же депеше Гуннинг писал: «Без этого предположения, мы должны были бы обвинить ее в непоследовательности и сумасбродстве, видя, как она предпринимает огромные общественные работы, основывает коллегии и академии по чрезвычайно обширным планам и с огромными издержками, а между тем ничего не доводит до конца и даже не доканчивает зданий, предназначенных для этих учреждений. Нет сомнений, что таким путем растрачиваются огромные суммы без всякой малейшей реальной пользы для этой страны». Дальше английский дипломат делал вывод о неизбежности нового дворцового переворота в пользу великого князя Павла Петровича. И замечал, что отношения между матерью и сыном очень напряжены.

Екатерина тоже понимала, что, несмотря на кажущуюся покорность и смирение окружающих ее людей, в России одинаково легко как взойти на престол, так и потерять его, если есть соперник. Наивному населению всегда кажется, что новый барин будет лучше старого. Павел был соперником серьезным и, чтобы избежать неожиданностей, мать окружила сына целой сетью шпионов. Дело дошло до того, что в один прекрасный день великий князь устроил ей безобразную сцену. Он обвинил в шпионаже, кстати, отнюдь не напрасно, даже собственного гофмаршала Салтыкова.

Эти заботы несколько отвлекали императрицу от мыслей о новом фаворите. Тем более, что Прасковья Брюс вместе с Анной Нарышкиной время от времени приводили тайком в покои государыни, опробованных ими, безвестных искателей «случая». Но все они оставались на одну, две, редко три ночи. После чего, получив вознаграждение, исчезали с горизонта. Развеять «главоболения и сплины», как говорится в «Номоканоне»[77] никто из них не умел.

На этом унылом фоне особенно резко выделялось жизнерадостное состояние фрейлины Протасовой. После поездки в Петербург Анну стало не узнать. Она буквально цвела. Сбросив ставшую привычной, несколько ворчливую маску, фрейлина была весела, остроумна и полна жизни.

— Мой королефф, — говорила Екатерина, — на дворе октябрь, а вы петь и щебетать, как весенний птичка. Уж не уколол ли вас стрела Амур?

Анна приседала в глубоком реверансе.

— Ах, ваше величество, это от солнца. Давно не было такой осени и мне так хочется развеять вашу печаль…

Однако Екатерина была слишком проницательной, чтобы поверить в такой ответ. Она видела, что ее degustatrice явно уклоняется от своей должности, в то время как она, императрица, чувствует себя как никогда одиноко.

Как?то Васильчиков не пришел на очередное свидание в фрейлинский флигель. Анна напрасно прождала его едва не до полуночи и сердитая легла спать. Появился Александр Семенович через два дня. Рассказал, что с вечера отдан был приказ никому не отлучаться из казарм и потому он никак не мог предупредить, что не явится, как условились. Видя, что Анна все же дуется, сел рядом с нею на канапе, обнял ее…

— Не гневайтесь, прошу вас. Кабы вы знали, что было, не глядели бы на меня такою сердиткою. Я тогда цельную ночь не спал и все об вас думал.

— J’ai peine a croire cela.[78] Должно, составилась неплохая партия… Во что же ныне играют господа офицеры?..

— Нет, нет, что вы, какие карты.

Он наклонился к ее уху и заговорил шепотом. Анна вскинула на него удивленные глаза. И в течение всего рассказа сидела, буквально раскрыв рот…

— В вечор, когда я уже собирался отправиться, как вы изволили приказать, ко Дворцу, прибежал вестовой от командира полка. Велено было всем унтер?офицерам выводить в три часа по утру роты на парадное место. Дело это не новое: смотр ли, учение ли какое, — служба, она служба и есть. Погоревал я, что свидание наше с вами отменяется, хотел послать весточку, да не получилось. На ротный плац я приехал в назначенное время. Но не токмо капитана, но и никого из обер?офицеров там не нашел. Фельдфебель отрапортовал, что де все больны. Пришлось мне самому вести людей. Там уже собиралися и остальные роты. Никто из нас понять ничего не мог.

Когда приехал премьер?майор Маслов, все построились. Он скомандовал «к ноге положи», и более никакого учения не было… Прождали в великом недоумении часа до девятого. Майор беспокойничал, но молчал, чем еще более смущал всех. Наконец со стороны дальней мызы показался взвод солдат в синих мундирах Семеновской роты и послышался звон цепей. Полку приказали сделать каре. И в оный, к ужасу нашему, введен был в изнуренном виде бледный унтер?офицер Оловенников. Вы ведь знали его?..

— Как же, как же, конечно… — Анна вспомнила молоденького унтер?офицера с румяным круглым лицом, еще не знавшим бритвы. Она не раз видела, как появлялся этот юноша, сопровождая Петра Ивановича Панина, на раутах, как весело танцевал, был остроумен… — Ему восемнадцать?то было ли?..

— Токо?токо сравнялося. Отпили да отпраздновали в немецком погребке у Буха. Никто ни о чем не подозревал… И вот, нате вам — он в цепях, а с ним еще двенадцать гренадеров — все из лучших. Прибывший подполковник Ерцев прочел указ императрицы. Все означенные преступники в заговоре умышляли на жизнь ее величества, за что им всемилостивейше была назначена лишь торговая казнь и ссылка в Сибирь. На глазах у всех полковые каты совершили экзекуцию. Затем наказанных одели в рогожное рубище, посадили на телеги и увезли…

Анна сжала пальцами виски.

— Боже мой, как ужасно, должно было, видеть их терзание. Но еще ужаснее того, что благородные люди могли навлечь на себя такое бедствие. Я просто ушам своим не верю… Что же они замыслили?то?

— Дело тайное, а началось с пустяков. Вышел приказ девятой роте Преображенского полка во Дворцовые караулы более пяти патронов не брать. Ну и скажи кто?то из солдат, что не иначе, как великого князя извести некто желают. Патронов гвардии не дают, понеже хотят ее сделать армейскими полками, а на ее место ввести гренадер… Ну чисто пустые речи… Но дальше — больше. Стали говорить, не будет ли в Петров день перемены, мол, будто бы его высочество потому и в лагерь собрался, значит, для принятия престола… Один солдат другому, тот — третьему. Который добавил, что слыхивал, будто Орлов все же хочет быть императором и потому у него уже и вино приготовлено, чтобы в Петров день поить солдат.

Прознал про то Оловенников да и предложил брату своему подпоручику Селехову начать склонять солдат, чтобы возвести на престол великого князя…

Анна всплеснула руками.

— Господи, да зачем это им?то, чего не хватает?.. Вы хоть понимаете?..

— Понять нетрудно. Из капралов до штаб?офицера служить да служить. А коли переворот удастся, так и о генеральском чине в одночасье возмечтать можно. Дело знакомое.

— А как же верность, присяга?.. Вот как граф Воронцов в шестьдесят втором…

— Э, голубушка Анна Степановна, это все для людей нaбольших. Да и Михайла Илларионович в молодые?то годы, чай, не больно о верности присяге помышлял. Кто при воцарении ее величества императрицы Елисаветы Петровны правительницу Анну Леопольдовну со всем семейством арестовывать ездил? Ай, не Воронцов ли с Лестоком?.. Не за то ли он камергерский ключ получил, поместьями пожалован был и на двоюродной сестре ее величества, на Анне Карловне Скавронской, женился?..