— Он мой дитя,— сказала она просто.
Вечером мы услышали неожиданное тарахтение мотора. В сумерках из-за поворота появился большой катер. Он причалил у деревни. Капитан-индеец сообщил нам, что везет припасы и почту для угольной компании и на следующий день пойдет дальше, в Аракаку. На вопрос, не хотим ли мы отправиться вместе с ним, мы ответили радостным согласием. Кажется, неуловимая цель нашего путешествия наконец-то могла стать реальностью.
Ранним утром мы погрузились на катер. С Мамой договорились, что дня через четыре вернемся забрать капибар, а Бринсли пообещал к нашему возвращению привести в порядок свою лодку и доставить нас в Морауанну. Почти весь катер был забит вещами, а пассажиром, кроме нас, ехала толстая жизнерадостная негритянка, которую нам представили как Герти. Места для нас тем не менее оставалось предостаточно, и после убогой долбленки и тесной лодки Бринсли катер показался нам роскошным лайнером. Мы втроем разлеглись на носу и забылись безмятежным сном.
В четыре часа пополудни катер подошел к Аракаке. При взгляде с реки этот населенный пункт казался очаровательным идиллическим местом. Небольшие домики на высоком берегу выстроились в ряд на фоне ажурных бамбуковых зарослей, колыхавшихся на ветру. Но при ближайшем знакомстве Аракака произвела на нас не столь чарующее впечатление. Две трети домов оказались магазинами и салунами, где подавали ром, а за ними, в грязи и мерзости, ютились полуразвалившиеся хибары, в которых прозябали жители деревни.
Пятьдесят лет назад Аракака была процветающим сообществом нескольких сот людей. Поблизости, в сельвё, находились богатые золотые прииски, и, если верить рассказам, управляющие приисков в те дни разъезжали со своими женами по главной улице в экипажах. Теперь прииски истощились и пришли в запустение, а главная улица Аракаки поросла травой. Многие дома развалились, остатки их сгнили и исчезли под натиском сельвы. Дух запустения и разрушения витал над отжившим городком, и казалось, здесь пахло плесенью. У одной из хибар мы нашли обветшалый деревянный стол, совершенно скрытый плотным покровом ползучей растительности. На ножках стола еще сохранилась известь, и стоял он на кирпичной платформе, сплошь иссеченной трещинами. В них и угнездились растения, закрывшие платформу сплошным ковром.
— Здесь больница стоял,— объяснили нам,— а на этот стол покойник лежал.
Хотя время было полуденное, в злачных местах толпился народ, а старый граммофон изрыгал какую-то металлическую музыку. Мы зашли в одно из заведений. Молодой негр, высокий и мускулистый, сидел на лавке, держа в руке эмалированную кружку, полную рома.
— Зачем ты пожаловать сюда, приятель? — спросил он.
Мы сказали, что ищем животных.
— Тут их куча,— ответил негр,— и мой могит ловить их запросто.
— Прекрасно,— сказал Джек,— мы хорошо заплатим, только принеси, но у нас всего несколько дней, поэтому, может быть, поймаешь нам что-нибудь завтра?
Негр торжественно помахал пальцем у Джека перед носом.
— Мой ничего не могит завтра,— произнес он серьезно,— потому завтра мой полагает быть очень пьяный.
В этот момент в помещение вошла наша недавняя спутница Герти. Она оперлась о стойку и пристально посмотрела в глаза владельца заведения, китайца.
— Мистер,— начала она задушевно,— мальчики на катере сообщили мне, тут много-много кусачий летучий мышь. Что же мне делать, мне нет москитный сетка над мой гамак?
— Зачем волноваться за какой-то летучий мышь, ма? — вопросил негр с эмалированной кружкой.
— А конечно, я волновайся,— отвечала она непоколебимо,— мой психологический темперамент такой, очень-очень нервный.
Негр вытаращился, а Герти снова переключила свое внимание на хозяина.
— Ну и что ты мне дашь? — спросила она с жеманной улыбкой.
— Ничего для тебя нет, ма, но за два доллар я могу продать тебе лампа. Тогда летучий мышь не прилетит, это точно.
— Слушай, мистер,— Герти стала преувеличенно высокомерной,— я должен добавить, мой финансовый положений очень-очень скуденый,— она хохотнула, как-то забулькав.— Дай мне свечка за две центы.
Поздно вечером и мой психологический темперамент стал, как и у Герти, весьма нервическим, и не без причины. Мы обосновались в прогнившей, с позволения сказать, гостинице, рядом с тем самым заведением. Джек и Чарльз быстро заснули под своими противомоскитными сетками, а я, как на грех, свою где-то потерял и последние четыре дня обходился без нее. Помня предостережение Герти о летучих мышах-вампирах, я подвесил к своему гамаку зажженную парафиновую лампу. Через десять минут, когда я еще только пытался заснуть, в комнату через открытое окно бесшумно влетела летучая мышь. Она прошлась над моим гамаком, сделала круг по комнате, вылетела в коридор, вернулась, нырнула под мой гамак и удалилась в окно. Дальше дело пошло так: каждые две минуты мышь влетала в окно и повторяла свой маршрут с педантичностью, лишавшей меня спокойствия.
Не поймав ночного посетителя, я не мог быть уверен, что это вампир, но при данных обстоятельствах научная пунктуальность не была обязательной для вынесения приговора. Мне казалось, что у этой мыши нет той сложной листообразной штуки на носу, которая украшает многих безвредных рукокрылых, но которой лишены вампиры. Я не мог видеть, но чувствовал вполне определенно, что летающее тут существо вооружено парой треугольных, острых, как бритва, передних зубов, которыми вампиры снимают тонкий кусочек кожи у своих жертв. Нанеся ранку, они припадают к ней и лакают сочащуюся кровь. Все это вампир проделывает так, что человек и не проснется, а наутро единственным свидетельством ночного визита будет выпачканное кровью одеяло. Но бывает и так, что недели через три после посещения вампира вы обнаруживаете, что подхватили страшную болезнь — паралитическое бешенство.
Я был далек от того, чтобы слепо довериться уверениям китайца, что вампиры никогда не питаются при свете. Мои опасения, казалось, подтвердились, когда мышь неожиданно спикировала вниз, села в дальнем углу комнаты и в точности, как это делают вампиры, стала поспешно шарить по полу, сложив крылья над головой и напоминая какого-то мерзкого паука о четырех ногах. Этого выдержать я не мог. Я пошарил под гамаком, нашел там ботинок и запустил им в мини-чудовище. Мышь взлетела и исчезла в окне.
А потом произошло нечто такое, за что следовало благодарить именно вампира. Думая о нем, я долго не мог заснуть и в результате получил то, что стало моей навязчивой идеей в последние несколько недель: в эту вампирову ночь мне удалось записать один из самых жутких звуков южноамериканской сельвы.
Впервые я услышал этот звук во время нашего путешествия по Кукуй. Мы разбили лагерь в лесу у реки и развесили гамаки. Я лежал и смотрел на звезды, мерцавшие сквозь листву. Со всех сторон подступали призрачные очертания кустов и лиан. Вдруг тишину пронзил леденящий душу завывающий крик. Он нарастал и достиг такой силы, что, казалось, вот-вот от ужаса остановится сердце, затем стал стихать и превратился в стон — так гудят провода под ветром. Этот ужасающий звук издавало отнюдь не чудовище, а обезьяна-ревун.
На протяжении недель я пытался записать этот крик. Перед каждой ночевкой в лесу я с упорством религиозного фанатика прикреплял микрофон к параболическому звукоотражателю и заправлял магнитофон новой лентой. Но ночи проходили, а дьявольский звук не повторялся. Однажды мы вернулись в лагерь очень поздно и страшно уставшие. Я был совершенно без сил и не мог заставить себя наладить свою машинку. И конечно, этой ночью меня разбудил обезьяний рев, да какой! Я вылетел из гамака и с лихорадочной поспешностью стал устанавливать магнитофон. Когда все было готово и оставалось лишь нажать кнопку, дикий хор смолк. На Кукуй был момент, когда я уже решил, что достиг желаемого. Обезьяны находились так близко, что рев их просто оглушал, и с магнитофоном на сей раз все было в порядке. Я включил его и несколько минут записывал великолепнейший и ужаснейший, ни с чем не сравнимый вой. Когда представление закончилось, затих финальный лай и заключительное рявканье, я перемотал пленку и, не сдерживая ликования, вытряхнул Чарльза из гамака, чтобы не в одиночку наслаждаться драгоценной записью. Вся пленка оказалась пустой. Одна из ламп разбилась во время дневного путешествия.
