— Согласиться на это мы не можем, если жизнь наша не будет гарантирована.

— Вы слишком хорошо знакомы с индусами и знаете, что они всегда готовы согласиться на всевозможные условия, а затем не исполнять их. На этот раз они даже обманывать вас не желают, они прямо отказываются гарантировать жизнь кого б то ни было из вас.

— В таком случае мы будем защищаться до самой смерти.

— Вас даже атаковать не будут, и дня через три вы умрете от голода.

— Лучше это, чем смерть среди мучений, как это видно по предлагаемым условиям.

— Вам не избежать пыток, сипаи возьмут крепость, когда ни один человек не в состоянии будет держать оружия.

— И вы, цивилизованный человек, европеец, вы согласились передать нам эти предложения?

— Я сделал все возможное, чтобы смягчить их, но страшное избиение в Гоурдваре, когда погибли тысячи женщин и детей, сделало бесполезным все мои старания.

— Увы! Никто больше моего не оплакивает этого варварского распоряжения, и, командуй я в то время Гоурдваром, я не допустил бы совершиться такому гнусному злодеянию.

— А! — воскликнул с радостью Сердар. — Я знал, что вы не способны на такой низкий поступок.

— На каком же основании вы могли подозревать меня и на каком оправдывать? Вы ведь не знаете меня.

— Это моя тайна, но я был уверен, что вы честный и благородный человек, а потому я с величайшей радостью говорю вам: майор Кемпуэлл, Сердар потому лишь согласился взять на себя это поручение, чтобы иметь возможность сказать вам, что он явился в лагерь с целью спасти вас.

— Что вы говорите! Как! Благодаря вам жизнь наша будет спасена… Верьте моей признательности…

— К сожалению, я должен рассеять ваше заблуждение… Вы меня не поняли; я пришел спасти только вас и никого больше спасти не могу.

— В таком случае мне остается ответить вам только одно, и вы, конечно, не удивитесь этому после того, как сказали сами, что я честный и благородный человек. Я отказываюсь от спасения, предлагаемого вами: или спасение, или смерть, но вместе со всеми.

— Но ведь невозможно то, что вы говорите.

— Это мое последнее слово.

— И, однако, — продолжал Сердар нерешительно, — у вас должны быть жена, дети…

— Ах, не говорите мне о них, не лишайте меня мужества… Имею ли право я сохранить им мужа… отца обесчещенного!

«Ах! — подумал Сердар. — Какого мужа избрала себе моя Диана!.. Но я спасу его против воли…»

И он продолжал громко:

— Утро вечера мудренее, майор, завтра…

— Завтра, как и сегодня, вы не получите другого ответа от меня.

— Я не то хотел сказать.

— Объясните тогда, я не понимаю вас.

— Я так тронут величием вашей души, что хочу употребить весь этот день и затем ночь на то, чтобы отговорить индусских вождей от принятого ими решения.

— О, если вы это сделаете…

— Постарайтесь только, чтобы ваши люди, несмотря на свои страдания, не сделали какой-нибудь неосторожности и терпеливо ждали до утра.

— За это я отвечаю вам.

— До завтра, в таком случае… я буду у вас в этот же самый час.

— Дай Бог вам успеха!

— Я надеюсь на успех сегодня ночью.

Сердар поспешно вышел из Гоурдвара. Отказ майора вынуждал его изменить все сделанные им приготовления. Передав индусским вождям ответ майора, несколько измененный им: «Гарнизон просит разрешения подумать до завтра!» — он поспешил в свою палатку, где заперся с Нариндрой, Сами и двумя махратами. Совещание между ними длилось долго. Они говорили на теллингском наречии, которое на Декане было понятно одним только бенгальским сипаям, а потому были уверены, что ни одно нескромное ухо не поймет ни одного слова из их разговора.

День прошел, как и накануне, в похвальбах со стороны индусов и в сдержанных жалобах со стороны англичан. Обильный дождь, падавший в течение нескольких часов, наполнил настолько цистерны, что люди в крепости могли удовлетворить жажду и с этой минуты с большим мужеством переносили свои страдания.

Наступила ночь, последняя для гарнизона Гоурдвар-Сикри. Густые черные тучи, собравшиеся сначала на горизонте, покрыли теперь весь небесный свод: на нем не видно было ни единой звездочки, точно ночь эта была нарочно создана для предсмертного бдения. Лагерь индусов, которым надоело играть и забавляться, был погружен в темноту; стаи шакалов бродили взад и вперед перед укреплениями города, как бы предчувствуя обилие мяса, и зловещее тявканье их смешивалось порою с жалобными воплями умирающих от голода.

Один в своем кабинете, майор приводил все дела в порядок и запечатывал конверты с духовным завещанием и семейными бумагами. Затем он снял с шеи медальон, в котором находилось изображение прелестного личика, и, покрывая его поцелуями, говорил:

— Ты, конечно, одобришь мой поступок, милая и благородная женщина. Не краснела бы ты разве за меня, узнав, что я был способен покинуть своих солдат ради спасения собственной жизни? Я завещаю своим детям неизгладимое воспоминание о том, что я поступил честно.

Не успел он закрыть медальон, как послышался легкий шум. Он обернулся и, несмотря на все свое хладнокровие, не мог удержаться от крика: четыре совершенно голых индуса вошли в комнату и с быстротою молнии набросились на него. В одну минуту они повалили его на пол, заткнули рот и обмотали веревками, чтобы он не мог ни кричать, ни выбиваться из рук, затем двое из них взвалили его себе на плечи и бегом вынесли вон.

Глаза в него не были завязаны, и он мог, несмотря на темноту, видеть, что его пронесли через городок, а затем через укрепления. Скоро они очутились на равнине; четыре индуса скользили, как тени мимо индусского лагеря. На расстоянии мили оттуда он увидел какую-то движущуюся черную массу и затем услышал голос, заставивший его вздрогнуть. Это был голос Сердара, который говорил носильщикам:

— Положите его осторожно на дно хаудаха Ауджали.

— Сделано, господин, — ответили носильщики.

— Хорошо! В путь к Эллору! Живей!

И говоривший сел в хаудах, где был майор, который понял по движению, что они едут на спине слона.

Месяц спустя майор вместе со своими детьми находился на пакетботе, который из Бомбея направлялся в Европу, а рядом с ним стоял Сердар; он пришел проститься с ними и был очень растроган.

Раздался звук колокола, приглашавший посторонних удалиться в свои лодки.

— В последний раз прошу вас, мой спаситель, — сказал майор, — ваше имя в знак воспоминания! Что скажу я своей милой жене, когда она спросит, кого ей благословлять за то, что детям ее сохранили отца, а ей — мужа?

Сердар, переходивший уже за борт, обернулся и со взором, в который он, казалось, вложил все воспоминания и всю душу свою, сказал:

— Вы скажете моей милой Диане, что вас спас Фредерик де Монмор де Монморен.

— Праведное Небо! Ее брат! — воскликнул майор.

И он хотел броситься за ним… но пароход закачался на волнах, и лодка Сердара очутилась в двадцати метрах от него.

Вся западная часть Индостана, известная под названием Малабарского берега, окаймлена длинной цепью гор неравномерной высоты, которая тянется на протяжении семи-восьмисот миль от мыса Коморина, где она начинается едва заметными уступами, до диких и суровых провинций Мейвара и Бунделькунца. Здесь она разделяется на несколько отрогов, главные из которых, продолжая свои путь к северу сливаются с первыми уступами Гималаев, пройдя сначала по границе Афганистана; другие же уклонившись в стороны, подобно нервным жилкам пальмового листа или пластинкам веера, понижаются постепенно, направляясь к равнинам Бенгалии, и умирают, так сказать, на берегу Ганга, как умирают благочестивые индусы, которые, чувствуя приближение смерти, приходят испустить последний вздох на берегу священной реки.