Маленький Дашвандан, сжавшись в пружину и крепко стиснув зубами потухшую папиросу, слился воедино с машиной, словно наездник в момент прыжка через барьер. Еще немного усилий, нервов и мы на перевале.
— Джахан амрсна! (Немножечко отдохнем!), — радостно говорит нам Дашвандан, вытирая рукавом дэла взмокшее лицо.
Выскакиваем из машины и делаем геологическую разминку: разбегаемся с молотками в разные стороны и обследуем близлежащие скальные выходы горных пород. После короткой передышки — снова в путь.
За перевалом — крутой спуск в неведомое. В лобовое стекло вижу только узкую полоску дороги, усеянную красно-бурыми, должно быть окисленными, лавами. Наконец, машина переходит в обычное, горизонтальное, положение и начинает пробираться по узкому глубокому ущелью. С обеих сторон теснят нас крутые каменистые склоны, в которых можно рассмотреть желто-серые девонские песчаники и крупногалечные конгломераты. Выехав, наконец, из ущелья, долго еще петляем среди голых сопок, пока не попадаем снова на ровную и широкую террасу Чулутын-гола.
Сделав остановку, определяем свое местонахождение, пьем из фляжек теплый солоноватый чай и направляемся к каньону. Глубина его в этом месте не более 50 м, но стенки почти отвесные. Все наши попытки найти отправную точку для спуска в каньон оканчиваются неудачей. К вечеру, проехав по левобережью р. Чулутын-гол около 50 км, неожиданно попадаем в зеленую рощу — какой-то сказочный оазис среди безжизненных скал. Роща влечет к себе сочной зеленой листвой и прохладой в тени широких раскидистых хайлясов — монгольских вязов. Громадный причудливо изогнутый хайляс был разукрашен разноцветными ленточками, кусочками яркой материи, конским волосом и бумажками, привязанными к ветвям. Внизу, возле дерева, лежали более крупные дары — рога яков и баранов, овечьи кости, кусочки сыра и хлеба.
Намсарай пояснил, что это дерево — обо — памятник хозяину здешних мест — духу вязовой рощи. Мы тоже не отступаем от вековой традиции и бросаем к чудо-дереву блестящие с дырочкой посредине мунги.[39]
Роща покоряет нас своей красотой. В течение нескольких дней мы не видели ничего кроме однообразных дымчатых скал с жалкой кустарниковой растительностью, и теперь не могли насмотреться на ослепительный зеленый цвет рощи, который закрыл собой все, подавил все остальные краски. Мы радовались возможности полежать на мягкой земле, покрытой высокой травой и ярким разноцветьем. Даже река в этом живописном месте, казалось, утратила свою обычную суровость и спокойно журчала на дне неглубокого, не более 5–7 м, каньона. Спустившись в него, мы не обнаружили ничего интересного, кроме верхнего покрова андезито-базальтовых лав. Зато наклонившись к реке, чтобы напиться, я увидел картину, которая заставила бы неровно дышать любого любителя рыбной ловли: в прозрачной воде темнела плотная стая рыб, вытянувшаяся в ряд против течения и противоборствующая ему. Такого случая упускать нельзя! Решаем заночевать в вязовой роще. И я, пока мои спутники устанавливают палатку и разводят костер на берегу реки, спускаюсь в каньон. Заняв удобную позицию на базальтовом уступе, бросаю спиннинг навстречу все еще темнеющей стае. Вижу, как она метнулась к блесне, леска натянулась, легкий рывок — и я вытащил на базальтовый берег первого хариуса. Снова с нарастающим азартом повторяю нехитрый маневр — и снова удача. Не прошло и часа, как ведро было наполнено рыбой. Сварить уху на костре было недолгим и приятным делом. К тому же в наших припасах нашлись все необходимые компоненты — лук и перец. Словом, не заставив себя долго ждать, королевская уха из монгольского хариуса была готова. Оставалось лишь пригласить своих товарищей к столу. Правда, у меня не было полной уверенности, что моя кухня придется им по вкусу, знал я и о сложном отношении монголов к рыбе. Ею пренебрегали еще с древних времен, брезгливо называя «водяным червем». Ламаизм реабилитировал рыбу в глазах простого арата, сделав ее священным существом, никогда не смыкающим глаз и, стало быть, символизирующим бдительность. Эта символика отражена даже в национальной эмблеме — соёмбо. Но и после этого многие монголы не употребляли в пищу рыбу и даже брезгливо морщились, глядя на нее. Но все же время неумолимо вносит перемены в жизнь людей. Я в этом мог лишний раз убедиться, глядя как Тумур с Намсараем дружно принялись за уху. Дашвандан, правда, пытался уклониться, ссылаясь на плохой аппетит, но я его взял в оборот.
— Давай приобщайся к рыбе! Я же отведал твоего тарбагана, теперь твой черед!
После таких слов нашему водителю ничего не оставалось, как присоединиться к общей трапезе.
Солнце между тем скрылось за вершинами гор, стало сразу темно и свежо. Ярко горел на террасе костер, разгоняя наступавший мрак ночи. Мы лежали возле костра, глядя как жадные языки пламени с хрустом пожирали сухие ветки лиственницы. У костра было тепло и уютно, текла по обыкновению неторопливая беседа.
— Да, богата Монголия рыбой, — начал издалека Тумур. — Нигде нет, наверное, такого хариуса, как у нас в Хангае.
— Это наша чисто монгольская рыба, — с патриотическими нотками в голосе поддержал его Намсарай.
— Ну уж дудки! — не согласился я. — Она и у нас есть: сам ловил ее, будучи в экспедициях в Сибири и на Кольском полуострове. А на Дальнем Востоке есть даже «Озеро танцующих хариусов». Такое название дали одному озеру на Колыме сами геологи.
— А имя-то рыбы монгольское, — не сдается Намсарай. — «Хар» — по-нашему черная, а «ус» — вода. Вот и получается: хариус — это черная вода.
— Намсарай, а почему вода черная? Отчего в названиях ваших рек и озер часто присутствует мрачный эпитет «хар»: черная река, черное озеро, черная вода?
Намсарай не спеша наклоняется и подбрасывает в костер сухие ветки. На лице его, озаренном оранжевым пламенем вспыхнувшего с новой силой огня, играют лукавым блеском черные, как угольки, глаза.
— А какого цвета вода в Черном море? — отвечает он вопросом на вопрос и лукаво улыбается.
— А какая же вода может быть здесь — в реках, текущих среди черных, как гутулы,[40] лав, в темных каньонах и ущельях, куда редко проникает луч солнца? Ясно, что черная! Такой по крайней мере она показалась нашим предкам, которые превыше других красок природы почитали чистый белый цвет — цагаан. Это священный для каждого монгола цвет: цвет символа Земли — лотоса, нашего традиционного жилища — юрты и, наконец, молока, которое всегда связывалось нами с белой душой человека. По старым поверьям, не допускалось, чтобы белая душа соприкасалась с «нечистой» черной водой. Вот почему мы сторонились воды, не купались в реках и озерах. По народным поверьям, считалось, что, моясь водой, смываешь свое счастье — хишиг. Омовения совершались только в определенных минеральных источниках — аршанах, которыми так славится наш Хангай.
Намсарай замолчал, поудобнее устраиваясь у костра, а затем продолжал своим неторопливым тихим голосом, четко, с едва уловимым акцентом выговаривая русские слова.
— Кроме «черных» рек и озер в монгольских названиях есть также «белые» вершины и перевалы, «белые» деревья и камни. Даже монгольский новый год, совпадающий с началом весны, назван Цагаан-сар — белый месяц.
— И еще есть цагаан архи[41] — белая и чистая, как слеза хухэн,[42] — смеясь добавил Тумур, с интересом слушавший наш разговор.
— Белое и черное в природе и в жизни всегда рядом, — философски продолжал Намсарай. — Это как свет и тень, как день и ночь или же… как жизнь и смерть.
Вот почему, наверное, соприкасаясь с черным, еще больше тянешься к светлому, белому, олицетворяющему самое дорогое, что есть у нас, — жизнь…
Костер медленно догорал, отдавая последнее тепло и неровный стелющийся по земле свет. Сгустившаяся незаметно темнота растворила в себе привычные очертания предметов. Ночь неумолимо вступала в свои права. Пожелав спокойной ночи, мои спутники один за другим заползали в спальные мешки. А я все сидел у костра, слушая непрерывный говор быстрой реки, к которому примешивались иногда пронзительные звуки какой-то ночной птицы, доносившиеся из вязовой рощи. На темно-сером, как лава, небе устало чернели отяжелевшие за день тучи. Вдруг из-за одной тучи радостно выглянул белый диск луны. И сразу какой-то волшебный, словно торжествующий над тьмой свет опустился на землю, посеребрив каменистую террасу и ветви уснувших деревьев. И в этом серебристом освещении знакомые предметы приобрели новые, какие-то причудливые очертания, время от времени менявшиеся, как декорации. Я разжег потухший было костер и зачарованный лунным светом остался возле него до утра. Перед рассветом, когда стало таять и терять свою волшебную силу ночное светило, на востоке загорелась крупная и яркая Венера — планета зарождающегося нового дня, издавна считавшаяся покровительницей кочевников. Да будет она благосклонна и к нашему брату геологу! Скоро появится солнце, и ранним утром, по холодку, мы отправимся в новый маршрут за огненным камнем. Остались позади незабываемые километры, которые мы проехали по горам и долинам, прошли и проползли по каньонам Чулутын-гола. А сколько их еще впереди— трудных и неповторимых, несущих новые впечатления и неистребимую жажду поиска!
