Я едва слышала ее. Глаза моего ребенка смотрели на меня, не отрываясь. Личико было смешным и бесформенным. Его единственной характерной чертой была шапка густых черных волос и пронзительные темно-синие глаза. Я откинула одеяло и ступила на холодный пол с ребенком на руках. Его тельце было легким, как у куклы, и хрупким, как пион. Я распахнула окно и полной грудью вдохнула пряный, ароматный, свежий воздух Вайдекра. Прямо передо мной сад весь сиял розовыми, малиновыми, белыми цветами в темной зелени кустов. Позади него расстилался выгон, блестящий от изумрудной, высотой по колено травы. А дальше виднелись медные стволы буков, уходящие своими темно-зелеными кронами прямо в небо. А обрамляла все это великолепие, так высоко, как только можно было себе вообразить, — далекая гряда холмов, что была границей Вайдекра.

— Видишь это? — я поднесла маленькую, покачивающуюся головку малыша к окну. — Видишь? Это все мое, и настанет день, когда это станет твоим. Пусть другие думают, что это принадлежит им, они ошибаются. Вайдекр мой, и я завещаю его тебе. И я буду бороться за то, чтобы ты один обладал всем этим. Потому что ты — сын сквайра и ты — мой сын. Больше того, это должно быть твоим, потому что ты узнаешь и полюбишь нашу землю так же, как люблю ее я. И через тебя, даже когда меня уже не станет, эта земля будет принадлежать мне.

Я услышала тяжелую поступь миссис Мерри в коридоре, быстро захлопнула окно и скользнула в кровать, как непослушная школьница. Я ощутила приступ слабости, когда легла, но со мной был мой сын, мой любимый сын. Тут вошли мама и Селия и забрали его, а я осталась в блаженном сне и мечтах о будущем, которое вдруг показалось мне полным опасностей, но от этого еще более притягательным.

Следующая неделя прошла для меня в вихре нескончаемых материнских радостей и чувственного восторга, как у кормящей кошки. Я грезила наяву, и только одна мысль не оставляла меня — как бы заставить Гарри признать моего сына наследником Вайдекра, не открывая при этом ему истину. Я знала своего щепетильного братца достаточно хорошо, чтобы понимать, что мысль о плоде кровосмесительной связи будет ему отвратительна. Даже мой собственный прагматический ум старался избежать ее, и я чувствовала, что всякий намек на правду вызовет возмущение и разрушит мои планы и надежды. Но я должна, я просто обязана найти путь, чтобы дать моему второму ребенку — моему сыну, моему мальчику — равные права с первым ребенком — Джулией. Вся эта мешанина мыслей была единственной помехой моему счастью. Но и от нее я отвлекалась, напевая, мурлыча и укачивая моего сына, моего великолепного сына.

Его ноготочки были совершенно очаровательны. Каждый крохотный пальчик заканчивался настоящим ноготком, даже с беленькой лункой. А его маленькие ножки, такие пухленькие, а между тем, в них чувствовалась каждая косточка! А так сладко пахнущие складочки его шеи, а его крошечные закругляющиеся в виде раковин ушки, а великолепный цветок его ротика! Когда он бывал голоден и жадно тянулся к моему влажному соску, его личико искажалось и круглый ротик становился треугольничком. А если он принимался сосать, его верхняя губка превращалась в сплошной молочный пузырь от такой усердной работы.

Мое сердце таяло от счастья, когда в жаркие июньские дни я разрешала малышу лежать голеньким на моей кровати, пока я припудривала или мазала маслом его влажную после купания кожу. И я настаивала, как до меня делала Селия, чтобы его маленькие ножки болтались на свободе, а не заворачивались, скрюченные, в противные пеленки. Сейчас весь Вайдекр вращался вокруг двух маленьких тиранов: великолепной Джулии и великолепного Ричарда.

Да, я назвала его Ричард. Почему это имя вдруг пришло мне на ум, я никогда не узнаю, разве что потому, что имя Ральфа начиналось на ту же букву. Странная небрежность для меня, ведь я никогда не допускала таких совпадений. Но милый Ричард делал меня неосторожной. Я думала только о нем, и на какой-то момент я утратила всю гневную, лживую, обиженную настороженность. Я имела глупость ни к чему не готовиться. Я понятия не имела, что я скажу, если кто-нибудь спросит о его возрасте. Он был пухлым, здоровым ребенком, которого исправно кормили каждые три или четыре часа, и совсем не напоминал худосочного недоноска. Селия ничего не говорила. Да и что она могла понимать. Но прислуга знала — как знают все слуги, — и, значит, Экр тоже знал — для меня это было ясно.

Но мы жили в деревенской местности. В нашей приходской церкви редкая невеста не имела к свадьбе хорошего круглого живота. Ибо, что это за невеста, которая может оказаться бесплодной женой? Конечно, в знатных семьях все происходило по-другому, но тогда муж рисковал получить такой же подарок, как Гарри, бесплодную жену и никакой надежды на наследника. Так что я была уверена, что все в Экре, тем более в усадьбе, и даже в графстве, решили, что мы с Джоном стали любовниками до свадьбы и ни о ком из нас не судили от этого хуже.

Только мама осмелилась осведомиться об этом тривиальном грехе.

— Он такой крупный ребенок для своего возраста, — заявила она, глядя на нас обоих, нежащихся в моей постели после кормления: маленькое личико малыша просто сияло от удовольствия, а глазки сомкнулись в блаженной дремоте.

— Да, — рассеянно отозвалась я, разглядывая своего младенца.

— Ты не ошиблась в своих подсчетах, дорогая? — тихим голосом спросила мама. — Он выглядит таким пухленьким и хорошо упитанным для ребенка, рожденного преждевременно.

— Ох, оставь, мама, — лениво проговорила я. — Ты должна все прекрасно понимать. Мы с Джоном зачали его, когда были помолвлены. Ты же знаешь, что я придерживаюсь старых обычаев.

Мамино лицо выразило неодобрение.

— Для тебя нет ничего святого, Беатрис, — гневно проговорила она. — Если твой муж не имеет возражений, то, конечно, не мое дело сердиться. Но это неудивительно при твоем деревенском воспитании. Мне и во сне не снились такие вещи. Но я очень рада, что уже не несу ответственности за тебя.

С этими словами она выплыла из комнаты в глубоком возмущении, оставив нас с Ричардом, его — спящим, а меня — смеющейся.

Выдумка, что он был зачат Джоном до нашей свадьбы, казалась мне такой убедительной, что я даже не беспокоилась о возвращении мужа и о том, что он может подумать. Я мало что знала о детях и считала, что три недели в младенчестве не имеют никакого значения. Я едва помнила первые дни жизни Джулии, и мне казалось, что она мало изменилась до нашего возвращения в Англию. И я не видела оснований, чтобы мой муж, каким бы умным и опытным врачом он ни был, заметил небольшую разницу между ребенком, рожденным в срок, и ребенком, родившимся за три недели до срока. Еще несколько дней, и он вообще ни в чем не сможет быть уверен.

Но как раз этих нескольких дней мне не хватило.

Он вернулся очень скоро. Гораздо скорее, чем мы ожидали. Он несся домой, погоняя лошадей, как дьявол и не останавливаясь ни днем, ни ночью. И вот однажды, в полдень, через неделю под окном раздался оглушительный стук колес, и Джон ворвался в гостиную, грязный, пахнущий виски, обросший бородой. Мама сидела за фортепиано, Селия держала на коленях маленькую Джулию, а я примостилась на подоконнике, склонившись над колыбелькой, в которой тихо спал малыш. Джон застыл, с каким-то недоумением оглядываясь вокруг, будто не веря в существование такой надушенной гостиной, этого домашнего рая. Но тут его красные от недосыпа глаза остановились на мне.

— Беатрис, любовь моя, — выговорил он и упал на одно колено подле меня, припав пересохшим ртом к моим губам. Дверь за ним тихо скрипнула, это мама и Селия поспешили оставить нас наедине.

— О, Господи, — произнес Джон с глубоким, усталым вздохом. — Я воображал, что ты умерла, или лежишь больная, или истекаешь кровью. А ты здесь, спокойна и прекрасна, как ангел. — Он поднял изучающие глаза к моему лицу. — Ты, действительно, в порядке? — спросил он.

— О, да, — подтвердила я, нежно и тихо. — А вот твой сын.