– Да, я тебя очень люблю, – тоже шепотом подтвердил я, лежа рядом и обнимая ее.

– А теперь ты знаешь, что я тебя тоже люблю.

Бьянка рассматривала его так пристально, как только позволяла охватившая ее истома.

– У меня на языке вертится столько вопросов, – тихо произнесла она.

– Все это ерунда, – ответил Мариус. Он поцеловал ее и, мне кажется, дотронулся зубами до ее языка. – Я заберу твои вопросы и развею их по ветру. Спи, девственное сердце. Люби кого хочешь под надежной защитой нашей любви к тебе.

Это был сигнал уходить.

Пока я стоял в изножии кровати, он накрыл Бьянку расшитыми покрывалами, аккуратно подогнув тонкую простыню из фламандского полотна под край более грубого белого шерстяного одеяла, а потом поцеловал ее еще раз, но она крепко спала, как маленькая девочка, мягкая и безмятежная.

На улице, стоя на берегу канала, он поднес к лицу обтянутую перчаткой руку, смакуя сохранившийся на ней запах.

– Ты сегодня многому научился, не так ли? Ты не сможешь рассказать ей, кем ты стал. Но ты видишь, насколько близко ты можешь к ней подойти?

– Да, – ответил я. – Но только в том случае, если мне взамен ничего не нужно.

– Ничего? – спросил он. Он укоризненно посмотрел на меня. – Она дала тебе свою преданность, привязанность, страсть; что еще тебе нужно взамен?

– Больше ничего, – сказал я. – Ты хорошо меня научил. Но прежде я обладал ее пониманием, она была для меня зеркалом, в котором я мог изучать свое отражение и тем самым судить о своем развитии. Сейчас она уже не может быть таким зеркалом, правда?

– Нет, во многом может. Показывай ей, кто ты такой, жестами и прямыми словами. Не нужно рассказывать ей истории о вампирах – они только сведут ее с ума. Она прекрасно сможет принести тебе успокоение, даже не зная, отчего тебе плохо. А ты... Ты должен помнить, что, рассказав обо всем, ты ее уничтожишь. Только представь себе...

Я долго молчал.

– Тебе что-то пришло в голову, – сказал он. – У тебя торжественный вид. Говори.

– А ее нельзя сделать...

– Амадео, ты подводишь меня к новому уроку. Ответ отрицательный.

– Но она состарится и умрет, а...

– Конечно, так и будет, это ее судьба. Амадео, сколько может быть в мире таких, как мы? И по какому праву мы повели бы ее за собой? Ты уверен, что мы захотим вечно оставаться в ее обществе? Что мы захотим сделать ее своей ученицей? Что мы захотим слушать ее крики, если волшебная кровь доведет ее до безумия? Эта кровь не для каждой души, Амадео. Она требует великой силы и большой подготовки, что я нашел в тебе. Но в ней я этого не вижу.

Я кивнул. Я знал, о чем он говорит. Мне не пришлось вспоминать о том, что со мной приключилось, или даже мысленно возвращаться к взрастившей меня грубой колыбели Руси. Он был прав.

– Ты захочешь разделить эту кровь со многими, – сказал он. – Знай же, что это невозможно. Знай, что с каждым из них придет ужасная ответственность и ужасная опасность. Дети восстают против своих родителей, и с каждым своим вампиром ты породишь ребенка, который будет вечно испытывать к тебе любовь или ненависть. Да, ненависть.

– Дальше можешь не объяснять, – прошептал я. – Я знаю. Я понимаю.

Мы вместе вернулись домой, в ярко освещенные комнаты палаццо.

Тогда я понял, чего он от меня хочет: чтобы я общался со своими старыми друзьями, с мальчиками, чтобы я был добр с ними, особенно с Рикардо, который, как я вскоре осознал, винил себя в смерти беззащитных малышей, павших от руки англичанина в тот роковой день.

– Притворяйся и с каждым разом набирайся сил, – прошептал он мне на ухо. – Точнее, сближайся с ними с любовью и люби, не позволяя себе роскошь быть до конца честным. Ибо любовь преодолевает любую пропасть.

За последующие месяцы я научился столь многому, что здесь бесполезно об этом рассказывать. Я с энтузиазмом занимался и даже потратил время на изучение системы управления городом, которая, по моему мнению, была в основном не менее утомительной, чем любая другая форма правления, а также ненасытно читал великих христианских мыслителей, вплоть до Абеляра, Дунса Скота и прочих ученых, которых высоко ценил Мариус.

К тому же Мариус нашел для меня целую кипу русской литературы, так что впервые я смог изучить письменные источники, рассказывающие о том, что в прошлом я знал только по песням отца и его братьев. Сперва мне казалось, что для серьезного изучения это будет слишком болезненный процесс, но Мариус безапелляционно настоял на своем, и не зря. Неотъемлемая ценность предмета изучения вскоре поглотила мои болезненные воспоминания, и в результате я обрел более глубокие знания и понимание.

Все эти документы были составлены на церковно-славянском, на языке письменности моего детства, и скоро я приспособился читать на нем с необычайной легкостью. Меня приводило в восторг «Слово о полку Игореве», но мне нравились и переведенные с греческого произведения святого Иоанна Златоуста. Я получал удовольствие от невероятных повестей о царе Соломоне и о сошествии Богородицы в ад, которые не вошли в канонизированный Новый Завет, однако бередили русскую душу. Также я прочел нашу великую летопись «Повесть временных лет». Еще я читал «Моление на погибель Руси» и «Повесть о разорении Рязани».

Чтение рассказов о родной стране помогло мне соотнести их с прочими изученными мною науками. Оно словно извлекало события из царства моих собственных грез.

Постепенно я понял всю мудрость этого задания. Я стал отчитываться перед Мариусом с большим энтузиазмом. Я стал просить достать мне новые рукописи на церковнославянском и вскоре получил «Повесть о благочестивом князе Довмонте и его доблести» и «Героические подвиги Меркурия Смоленского». В результате произведения на церковнославянском начали приносить мне неподдельное удовольствие, и после официальных занятий я часами сидел над ними, чтобы обдумать старые легенды и даже сочинять на их основе собственные скорбные песни.

Их я иногда пел другим ученикам на сон грядущий. Они считали, что я пою на очень экзотическом языке, и подчас сама музыка и мои грустные модуляции вызывали на их глазах слезы.

Тем временем мы с Рикардо опять стали близкими друзьями. Он никогда не спрашивал, почему с некоторых пор я, подобно Мастеру, превратился в создание ночи. Я никогда не проникал в глубины его сознания. Конечно, я бы это сделал ради моей и Мариуса безопасности, но я использовал свой вампирский разум, чтобы истолковывать его поведение по-другому, и неизменно обнаруживал в нем преданность, верность и отсутствие сомнений.

Как-то я спросил Мариуса, что о нас думает Рикардо.

– Рикардо передо мной в слишком большом долгу, чтобы усомниться хоть в одном моем действии, – ответил Мариус, впрочем без высокомерия и без гордости.

– Тогда он намного лучше воспитан, чем я, правда? Потому что я точно так же перед тобой в долгу, но ставлю под сомнение каждое твое слово.

– Да, ты сообразительный, острый на язык чертенок, это правда, – согласился Мариус со слабой улыбкой. – Рикардо проиграл в карты его пьяный отец и отдал мальчика на милость звероподобного купца, который заставлял его работать день и ночь. Рикардо ненавидел своего отца, ты – никогда. Рикардо было восемь лет, когда я выкупил его за золотое ожерелье. Он видел самых плохих людей – тех, в ком дети не вызывают естественной жалости. Ты видел, что делают люди с детской плотью ради удовольствий. Это еще не самое худшее. Рикардо не представлял себе, что хрупкое маленькое существо может вызвать в людях сострадание, и ни во что не верил, пока я не позволил ему почувствовать себя в безопасности, не насытил его знаниями и не объяснил ему в самых недвусмысленных выражениях, что он стал моим сыном и наследником.

Но если ответить на твой вопрос по существу... Рикардо считает, что я маг и что я решил поделиться своими чарами с тобой. Он знает, что ты стоял на пороге смерти, когда я даровал тебе свои секреты, и что я не дразню его и всех остальных этой честью, но скорее рассматриваю ее как вынужденную и необходимую меру. Он не стремится к нашим знаниям. И будет защищать нас ценой собственной жизни.