Но результаты вскрытия оставили нас в прежнем неведении — точнее, еще более озадаченными. Судя по всему, чоло пали жертвами злокачественной анемии или до смерти истекли кровью, но на их телах не было найдено ран, которые могли бы привести к значительной кровопотере. Следы на лицах и груди, упомянутые Макговерном, оказались проколами и едва углублялись в кожу; на одежде рабочих не было каких-либо больших пятен крови. В двух случаях имели место серьезные ушибы головы, но они могли быть вызваны падением и ударом о камни. У третьего человека, однако, обнаружился небольшой прокол в яремной вене и повреждение левого глаза: выглядело это так, словно что- то пронзило глазное яблоко и вся жидкость вытекла. Но и на его одежде не было пятен крови. Тело майора мы не вскрывали; внешний осмотр не выявил никаких следов, которые могли бы объяснить причину смерти, кроме красной полосы на горле, присутствовавшей у всех погибших. В отличие от чоло, тело майора, как нам показалось, не было обескровлено. Мы связались по телефону с врачом из Талары; тот сообщил, что не нашел на телах убитых женщин никаких следов насилия, за исключением многочисленных мелких ранок на груди и спине. Такие следы мог бы оставить выстрел из дробовика, сделанный с большого расстояния — но в ранках не обнаружилось дроби. Мое микроскопическое исследование содержимого желудка, тканей и крови не выявило наличия известных ядов, а химические тесты Роджерса не дали реакции на токсины.
Все это, понятно, отняло немало времени, и лишь ближе к вечеру мы освободились от неприятных обязанностей. Что же до обычной работы, то она полностью прекратилась. Никто и не думал выходить на смену. Руководители и начальники участков были слишком поглощены мыслями о череде таинственных трагедий, а чоло радостно и невозмутимо предавались безделью. Могло показаться, что они оставались равнодушными к загадочной и сверхъестественной гибели своих товарищей. Прочее население лагерей было вне себя от волнения и нервного напряжения. Женщины были до дрожи напуганы, детей не выпускали на улицу, и даже средь бела дня все вели себя так, словно ожидали, что в любой момент их настигнет чья-то невидимая рука.
Суеверный ужас не обошел и мужчин. Сам факт убийства, будь жертв и втрое больше, ничуть не обеспокоил бы крутых парней, составлявших костяк белой рабочей силы. Многие из них вели варварскую жизнь. Они побывали во многих шахтерских лагерях, где человеческая жизнь ценилась дешево, а убийства были повседневным делом — и почти все прошли через мировую войну. Десяток убитых туземцев или белых — убитых во время бунта или забастовки, в ссоре или пьяной драке — не заставил бы их и глазом моргнуть. Но восемь таинственных смертей, необъяснимая причина убийств и отсутствие каких-либо ключей к разгадке наполнили сердца этих жестких, закаленных в испытаниях ветеранов страхом перед потусторонним. И в самом деле, не один открыто высказывался в том смысле, что несчастных убил не человек, что в их трагической смерти повинен какой-то древний дьявол инков или же злой дух, и что лучше всего будет убраться из лагеря и держаться от него подальше.
Образованная часть лагерного населения, конечно, только посмеивалась над этими объяснениями. Для нас дело обстояло просто: были совершены убийства, и до сих пор убийца ускользал от нас. Но мы были уверены, что он непременно будет пойман, если осмелится повторить содеянное. Мы окружили лагерь надежным кольцом охранников, часовых и полицейских. Если убийца появится, думали мы, он неизбежно окажется у нас в руках.
Оглядываясь назад, я понимаю, какими глупыми и наивными были наши планы. Прошлой ночью убийца совершил свои злодейские преступления, несмотря на яркое электрическое освещение и значительное количество охранников — и скрылся незамеченным. И все же мы считали, что сумеем задержать убийцу, который до сих пор проявлял такую дьявольскую изобретательность, ускользая от всех: достаточно только погрузить лагерь в темноту, получше спрятаться и приказать никому не выходить на улицу после одиннадцати вечера…
Ночь была темная и беззвездная. Немногочисленные горевшие фонари позволяли лишь заметить на улице движущуюся фигуру — если эта фигура появится.
В лагере дежурило полсотни человек; я также отправил дюжину людей за пределы лагеря для наблюдения за окружающей пустыней. Все были тщательно замаскированы: одни затаились в густой тени нефтяных вышек, другие прятались за штабелями труб, третьи за камнями или зданиями. В то время нам казалось, что никакое живое существо не сумеет приблизиться к лагерю или прокрасться по улице, не будучи замеченным вооруженными охранниками. Конечно, мы учитывали, что маньяк или злодей — кем бы он ни был — мог и не появиться, что он, возможно, насытил свою жажду крови или же, зная, что мы его ждем, будет держаться осмотрительно, пока волнение и бдительность не спадут. Не исключено, что он попросту исчезнет навсегда. Но мы рассудили, что убийца, должно быть, маньяк или наркоман и что в таком случае он будет продолжать свои нападения, вовсе не заботясь о том, что навлекает на себя катастрофу.
До полуночи все было тихо. Я несколько раз обходил посты: все были на дежурстве, все бодрствовали и никого, кроме патрулей, не видели. Прошел час или два, и вдруг — раскатившись в темноте чудовищным эхо — послышался безумный крик смертельного ужаса. Я весь похолодел и мгновенно бросился в ту сторону, откуда раздался крик. Позади я слышал топот ног полдюжины людей. Но мы не успели пробежать и пятидесяти ярдов, как на нас вылетел бегущий человек, который бешено несся в лагерь из пустыни. Это был Макговерн. Я никогда не видел выражения такого дикого ужаса и страха, как на лице великана-ирландца. Его глаза закатывались, губы дергались, изо рта текла слюна, зубы стучали, а все огромное мускулистое тело дрожало и тряслось, как тельце испуганного ребенка. Едва не упав в обморок, он вцепился в меня и принялся что-то бессвязно бормотать. С величайшим трудом мы заставили его говорить внятно — и он поведал нам невероятную историю, перемежая ее восклицаниями и часто крестясь.
Он сидел на штабеле досок в тени недавно возведенной вышки, примерно в ста футах от постройки, известной как седьмой барак. Макговерн настаивал на том, что бодрствовал, страха не испытывал и постоянно поглядывал во все стороны. Никто, твердо заявил он, не смог бы подобраться к нему незамеченным, и все же внезапно, без всякого звука или предупреждения, на голову ему набросили что-то мягкое, прохладное и влажное, и он чуть не задохнулся; мускулистая рука обхватила его шею, пальцы сжали горло, и он почувствовал, что слепнет, задыхается, гибнет. Безумно испуганный, прилагая всю свою громадную силу, он боролся, дрался, пытаясь оторвать от шеи железную руку и сбросить с себя удушающий покров (Макговерн сравнил его с мокрым одеялом). Какое-то время все его усилия казались тщетными. Он вертелся во все стороны, пытался дотянуться до противника, но все было напрасно. Затем, не то случайно, не то намеренно, он кинулся на землю, прямо в лужу густой сырой нефти. Душившая его рука мигом разжалась, сорвала с его головы мокрое одеяло, и Макговерн, вскочив и вопя во все горло, помчался к лагерю.
Едва дождавшись окончания его удивительного рассказа, мы поспешили к месту нападения. Но там мы никого не нашли. По правде сказать, мы усомнились бы в истории ирландца, решив, что он задремал и все это ему приснилось, не будь он весь перемазан нефтью. На земле, вокруг нефтяной лужи, были видны следы борьбы, а на шее Макговерна отчетливо выделялась красная полоса.
Час или полтора мы обыскивали пустыню, обшарили все возможные укрытия и собирались прекратить поиски, когда раздался крик Джексона. Мы бросились к нему. Он стоял, выпучив глаза, у груды ржавого металлолома и указывал на какую-то темную массу, лежащую в тени. Я зажег электрический фонарь и с невольным криком страха и изумления отскочил назад.
Там, вялый и безжизненный, все еще с винтовкой в руках, лежал труп Хендерсона, одного из патрульных.
