(Тут, я уже слышу вой поборников частной собственности, которые наверняка не упустят возможности ознакомиться с историей «террориста» и «государственного преступника»; до меня доносятся их вопли о «краже» и «расхищении достояния будущих поколений шхакаббитов». Называйте вещи своими именами, господа! — отвечаю я им. Вам плевать на все «будущие поколения», кроме будущего поколения капиталистов — ваших наследников. А мне и моим товарищам плевать на них, как и на вас. Их — ваших наследников — вообще не будет. Уж поверьте, мы постараемся, чтобы их не было. Такова наша цель, и, для её достижения, мы начнём с вас, и очень скоро…)

Пять дней мы провели в удивительном маленьком мире людей. За это время, признаюсь, мы успели полюбить этих, неуклюжих на первый взгляд, существ. Казалось бы, при столь разительных отличиях между нашими видами, было бы неудивительно, если бы мы попросту не поняли друг друга, не нашли бы общих тем для обсуждения. Но нет! Ничего подобного! То, что они — «гоминиды», а мы — «арахниды» (выражение биолога Елены), не стало преградой для общения между двумя нашими видами. При всех их возможностях, при всём могуществе и величии их цивилизации, люди были просты и дружелюбны.

Все, с кем мы встречались, были к нам доброжелательны. С нами заговаривали, прибегая к помощи сопровождающих, которые иногда любезно переводили речь людей и нашу, а иногда передавали желавшим поговорить свои устройства-переводчики.

Каждый день, вечером, когда стержень на оси маленького мира «Потёмкина» тускнел и мир погружался в сумерки, с нами устраивались встречи в публичных местах, вроде амфитеатров в парках и на берегах озёр и рек, где собиралось по нескольку тысяч желавших видеть нас. Ведущими на таких встречах были друзья Иуды и некоторые авторитетные люди, кому это поручили крупные людские сообщества путём голосования. При этом на встречах работало множество камер и мониторов, делавших аудиторию намного больше той, что собиралась непосредственно.

В последний вечер нашего пребывания на «Потёмкине», когда встреча закончилась, Аша спросила Леона — известного на корабле и за его пределами поэта — о том, сколько людей обычно смотрят такие встречи и тот сообщил, что аудитория прямой передачи — не менее трети жителей корабля-обители.

— Но запись посмотрят все, — добавил человек, — в этом можно не сомневаться. Посмотрят и на других кораблях.

— Неужели всем им интересно, что скажут какие-то дикари с варварской планеты? — спросила тогда его Аша.

Мы — Аша, Леон, его близкая подруга Джейн и я — стояли в тени раскидистого дерева в стороне от амфитеатра, где перед тем проходила последняя встреча. Зихт с Иудой и остальными собрали вокруг себя группку людей у входа в амфитеатр и что-то оживлённо обсуждали. Леон помолчал, глядя на Ашу как-то неопределённо, и медленно произнёс:

— Прошу вас, Аша, никогда больше так не говорите. — Поэт посмотрел на меня и снова перевёл взгляд на Ашу. — Народ, в котором есть такие, как вы, готовые бороться до конца за лучшее будущее, за справедливость, за мир без угнетения, за равенство… готовые пройти через тюрьмы, пытки и быть убитыми… такой народ — не дикари, не варвары. Да, политическое устройство вашего мира ужасно. Это — тот, увы, классический случай, когда капитализм перезрел, так и не уступив место следующей форме. Без внешнего вмешательства тут уже ничего не поделаешь… Слишком поздно. Но это не остановило вас… Борьба в восточном полушарии продолжается… Мы были поражены и восхищены отчаянной смелостью участников боевых бригад в колониях, их решимостью, волей… Я никогда не забуду, как впервые увидел восстание крестьян в одной из провинций на материке Ферех… как вооружённые инструментом для возделывания полей труженики шли против полиции… — он осёкся.

Повисло молчание. Джейн взяла Леона за руку и посмотрела на него, как мне показалось, желая утешить, успокоить. Мы с Ашей минуту наблюдали эту трогательную сцену, после чего Аша сказала:

— Обещаю вам, Леон, что больше не повторю сказанного в присутствии вас или кого-либо другого из людей. — Она говорила серьёзно, так, словно это была клятва. Думаю, так это и было. Такая уж она, Аша.

— Дикари, — сказал, наконец, поэт, — это капиталисты. Вот, кто дикари! Неодикари, если угодно.

— Леон прав… — это сказал Иуда. Они с Зихтом только что подошли и услышали последние слова поэта. — Капиталисты это и есть самые настоящие неодикари. Если чванливые феодалы, правящие в докапиталистический период, несмотря на всю их надменность и жестокость, являют собой отрицание варварства, порой доведённое до абсурда… тем не менее, у них есть твёрдая, пусть и примитивная, мораль, понятие чести, рыцарские кодексы и обеты… то буржуазия олицетворяет отрицание всей этой романтики. Хотя… — Иуда запнулся, — пожалуй, «олицетворяет» — не самое удачное слово… Оно, всё же, производное от слова «лицо»… — он сделал жест рукой, щёлкнув «кисточкой», и закончил: — Буржуазия это — морда дикаря, получившего образование, хорошо одетого, сытого, имеющего власть.

— Точное определение, — заметила тогда Джейн, и подошедшие следом за Иудой Елена с Гаем поддержали её согласными кивками (жест согласия и одобрения у людей).

— А как же наёмные работники? — задал вопрос Зихт.

Взгляды собравшихся обратились к нему.

— Если буржуазия нравственно как бы отрицает знать феодалов, а те, надо полагать, исторически выступают противоположностью рабовладельцев, то и наёмные рабочие должны, в нравственном смысле, быть отрицанием буржуазии…

— …но они не отрицают, — закончил за него Иуда.

— Да.

— И не должны. Пока не станут правящим классом.

Зихт вопросительно посмотрел на человека и тот объяснил:

— Всё дело в гегемонии. В том, какой класс является классом-гегемоном. Общество, в котором правят уроды — уродливое общество… и оно будет оставаться таковым до тех пор, пока уроды будут оставаться у руля. Крепостные крестьяне вряд ли были нравственнее своих феодалов, как и рабы вряд ли превосходили в благочестии своих господ…

— Некоторые даже мечтали сами стать рабовладельцами и иметь своих рабов… — добавила Елена.

— Так и есть, — согласился с замечанием женщины Иуда. — Так и есть. А крепостные и слуги мечтали о дворянстве… И история Земли, насколько мне известно, знает такие примеры, когда становились… — (Он посмотрел на Гая и тот согласно кивнул) — Так что, ничего нет удивительного в том, что наиболее слабые, полностью подчинившиеся гегемонии буржуазии наёмные рабочие мечтают стать капиталистами, чтобы самим эксплуатировать других. В этом и состоит суть гегемонии — в подчинении образа мысли. Раб должен считать себя рабом и втайне мечтать о господстве. Наёмный раб должен усвоить принятую в капиталистическом обществе — в обществе гегемонии капиталистов — парадигму: нанимай или нанимайся.

В тот вечер я мало говорил и больше слушал. Моё сердце разрывалось от грусти. Мне не хотелось покидать корабль-обитель людей, и одновременно я чувствовал сильное желание вернуться на Шхакабб. Мне хотелось поскорее увидеть Щелистый Хребет сверху. После тюрьмы я быстро привык к нашему лагерю в горах, — руины старой шахты стали мне домом. Думаю, это потому, что дом — это место, где ты не один, где рядом с тобой твоя семья, твои близкие. Зихт, Аша и пришелец Иуда стали моей семьей, как и другие, что присоединились к нам позже. Что же до «Потёмкина», то и это удивительное место, за те немногие дни, что мы провели в нём, стало как бы домом всем нам. Не «новым домом», нет (ни я, ни Зихт с Ашей, в них я уверен, ни за что бы не остались там, не покинули наш Шхакабб, даже если бы нам это предложили), но «домом» духовным (простите за поповское слово), так как на примере «Потёмкина» мы увидели будущее нашего мира — то будущее, о котором веками грезили наши утописты, о котором мечтают анархисты и социалисты, и за которое сражаемся мы, коммунисты, и наши товарищи.