— Ладно, ладно, Митя! Не беспокойся! Мы с Екатериной Михайловной будем!.. Ребята, до свиданья!

Мальчики побежали за машиной:

— Лида Зорина! До свиданья! Синицына, Валя!

Девочки долго и неутомимо махали им платками. Когда грузовик скрылся из глаз, Митя вытер рукавом лоб и облегченно вздохнул:

— Ну, все в порядке! Остались одни мужчины. Народ мужественный и твердый.

В село пришли поздно вечером. В небе снова зловеще гудели самолеты, глухие удары слышались то впереди, то где-то далеко позади.

На шоссе догнал Генка. Гнедой его был в грязи и в мыле.

— Весь лес объездил. Дядя Степан велел найти вас. Ну я, конечно, на лагерь наехал. Письмо прочитал, да и назад!

Ребята обрадовались Генке. По очереди ехали на Гнедом. Впечатления дня и длинный путь утомили всех. Ноги болели…

Подходя к селу, мальчики изо всех сил старались казаться бодрыми, пели боевые военные песни, выпрямляли усталые плечи; но едва вошли в теплую хату Степана Ильича, как один за другим повалились на лавку. Баба Ивга с ласковыми причитаниями кормила их варениками. Глаза у ребят закрывались, и, пока Татьяна стелила им на полу, они уже крепко спали, привалившись друг к другу. Митя не ложился долго. Он ждал машину, которая, по его расчетам, должна была скоро вернуться со станции.

Стоя на крыльце, Митя думал о развернувшихся событиях, как о каком-то страшном и неправдоподобном сне, и даже услышанная им по радио сводка не утвердила в нем мысли, что война действительно есть, что, может быть, где-то за пятьдесят — шестьдесят километров уже второй день идут кровопролитные бои… Митя ждал Степана Ильича. Он чувствовал острую необходимость поговорить со взрослым партийным человеком. Быстрое продвижение немецких частей казалось ему тяжелым недоразумением, а то, что враг осмеливался бомбить наши города, было совершенно невероятно…

Степана Ильича не было. Баба Ивга объяснила, что сейчас все село на уборке хлеба. Уложив ребят, ушла и Татьяна.

Митя сходил в школу, вместе с дедом Михайлом собрал пионерское имущество, туго набил рюкзаки. Назад он шел шатаясь, отяжелевшие ноги не слушались его.

Над пустым селом гулял месяц — небо вдруг очистилось. Наступило затишье. На поле мирно гудели тракторы; освещенные месяцем тополя как будто охраняли село… Дорога уходила далеко-далеко, ровная, белая, спокойная…

У Степановой хаты Митя остановился, поглядел на часы: было двенадцать часов ночи. Машина могла бы уже вернуться… Митя вспомнил, что около деревни Жуковки, не доезжая станции, плохая дорога — песок и глина.

Степана Ильича все еще не было. На полу крепко спали ребята. На кровати сладко сопел Жорка. Митя лег около Трубачева; он представил себе Сергея Николаевича, отъезжающую машину с ребятами, девочек… Потом в его усталой голове все смешалось задернулось туманом… И Митя заснул.

Он не слышал и не видел, как над селом зловеще проплыли бомбардировщики, как где-то около Жуковки вздыбилась дорога от первых сброшенных бомб, как на железнодорожной станции тяжело ухнула земля и белый каменный вокзал, разламываясь надвое, засыпал кирпичом и известкой железнодорожные пути…

Митю разбудил шум, доносившийся со двора: слышались плачущие голоса женщин, гневные выкрики, проклятья. Среди них выделялся старческий, дребезжащий голос; его прерывал спокойный густой бас Степана Ильича. Митя провел ладонью по своей колючей бритой голове и сел… В раскрытые двери и окна широким потоком вливалось солнце. Разогревшиеся во сне ребята закрывались от него руками, прятали головы в подушки, не в силах побороть крепкий утренний сон. Ни бабы Ивги, ни Татьяны не было в хате. Машины, видно, тоже еще не было.

Во дворе вдруг стало совсем тихо. Говорил один Степан Ильич:

— Одним словом, нашего колхозного хлеба фашистам не кушать! Вывезем все до единой крохи, а не вывезем — так найдем, как с ним поступить.

Митя вышел во двор. Около сельрады собрались колхозники. Они были возбуждены, взволнованы; бабы утирали передниками глаза. Лица у всех были утомленные — видно, никто не ложился спать в эту ночь. У забора стояла мокрая, вспотевшая лошадь. Ребятишки заботливо вытирали тряпками ее запавшие бока. Около хаты на завалинке, окруженный тесной кучкой колхозниц, сидел высокий бородатый дед в пыльной, прокопченной рубахе, в старом пиджаке. Он поминутно вскакивал и, размахивая руками, кричал срывающимся голосом, перебивая Степана Ильича:

— А як ты его вывезешь? Куда ты пассажиров распределишь? Я кажу — народ давайте! Треба станцию восстанавливать. Красная Армия с Киева подходит — на чем будем подвозить? Ведь он же, проклятый, весь вокзал разворошил! Пути все чисто перебиты, каменюгой завалены! Ой, горе, люди! — Он покрутил головой и ударил себя кулаком в грудь: — Двадцать лет сторожил! Какую новую станцию поставили! Вагоны были як те огурки зеленые. И нема, ничого нема. А людей так уж не касайся — сколько их перебил да покалечил проклятый кат за эту ночь!..

— Ну, слухай, диду! Все, что потребуется, будет сделано. И пути починим и вагоны пригоним, — спокойно отвечал ему Степан Ильич. — Людей, конечно, убитых не вернешь… это не в нашей воле. Только ворог наш кровью своей заплатит нам за каждого человека, а за детей наших и крови его не хватит — выклюет ему воронье поганые очи за детей наших!

Бабы громко заплакали, закричали мужики, потом все стихло…

Не глядя на людей, Митя шел прямо к старику. Во рту у него пересохло, но спине пробегал колючий озноб. Женщины зашептались, раздвинулись. Баба Ивга всплеснула руками и, поправляя на голове черный очипок, поспешила навстречу Мите.

— Ах ты ж, боже мий! — Она остановила Митю, обняла его за плечи, радостно зашептала: — Поехали ваши, поехали! Успокойся, сынок, успокойся, голубчик, еще с вечера поехали! Как раз на поезд поспели. И учитель и пионеры твои — все поехали… Дед Гаврила сам их в вагон сажал, он знает!

Дед Гаврила повернул головой и подвинулся, освобождая место около себя.

— А ты вожатый ихний? — с любопытством спросил он.

— Вожатый. — Голос у Мити был хриплый, чужой, деревянный. — Так уехали они, говорите?

Дед оживился:

— Раз в раз! На последний поезд поспели! Еще шоферу своему приказывали за вами ехать…

Митя облегченно вздохнул:

— А где шофер?

Старик развел руками:

— Пропал, бедный… И машину его перекорежило, и ничего от человека не осталось… от бомбежки пропал…

Митя вспомнил молодое улыбающееся лицо, выглядывающее из кабинки; сердце у него заныло.

— А вы, дедушка, сторож? Там еще три девочки на грузовике… с малышами были… — От волнения Митя говорил несвязно, глотая слова.

Старик нахмурился, как бы припоминая:

— Так там же и девочки и мальчики, одно слово — пионеры… Ну, так они все и поехали… От який ты пуганый! Я тебе одно, а ты мне другое! А шофера коло Жуковки разбило… И богато там людей проклятый кат покрошил… Песок там, быстро ехать не можно, а он, кажуть, по-над самой дорогой, як той дьявол, спустился да с пулемета и давай людей крошить… А то и бомбой действовал… И малых деток не пожалел: як тарарахнет по грузовику, так всех в одну кашу, як тех пташек в гнезде уложил… И заведующую и нянечку, яки там с ними были… Люди говорили — страшно смотреть на это дело…

У Мити в глазах медленно двинулось и поплыло куда-то шоссе, закачался грузовик, в ушах зазвенел и смолк детский лепет…

Старик махнул рукой, вытащил кисет:

— Мабуть, и в гражданскую такого не було… Я сам не бачив, но люди говорили…

Митя встал:

— Где это? Около Жуковки?

— Ну да, на шоссе…

Подошел Степан Ильич. На его лице не было заметно ни волнения, ни следов бессонной ночи. Только голубые глаза стали темнее и строже. Он тронул Митю за плечо, улыбнулся ласково и ободряюще: