Я по— прежнему посещаю усадьбу Канэда. Теперь нет необходимости объяснять, что значит «по-прежнему», ибо уже известно: «по-прежнему» равно «часто», возведенному в квадрат. То, что сделано однажды, хочется повторить еще раз, а испытанное дважды хочется испытать и в третий раз. Любопытство присуще не только человеку, оно даже кошкам дано от рождения. Когда одно и то же действие повторяешь несколько раз, его можно считать привычкой, а постепенно привычки у нас, точно так же как и у людей, превращаются в жизненную необходимость. И если у кого-нибудь возникнет недоумение, зачем я так часто наведываюсь в усадьбу Канэда, то, прежде чем ответить на этот вопрос, я хотел бы спросить: «А почему люди вдыхают через рот и выпускают через нос дым? Если уж люди без зазрения совести вдыхают то, что и для желудка вредно и кровообращению не способствует, то и я не хочу, чтобы меня слишком сурово укоряли за частые визиты в усадьбу Канэда. Ведь усадьба для меня что табак».

Я не совсем точно выразился, когда сказал «наведываюсь». Ведь не шпион же я какой-нибудь или прелюбодей. Правда, я хожу к Канэда без приглашения, но отнюдь не для того, чтобы стащить кусок макрели или пошушукаться с болонкой, у которой нос и глаза словно судорогой перекосило. При чем тут шпион?… Об этом не может быть и речи. Если вы спросите меня, какая профессия на свете самая постыдная, я отвечу, что более гнусного занятия, чем шпионаж и ростовщичество, не существует. Действительно, однажды во мне пробудилось несвойственное кошкам благородство, и ради Кангэцу-куна я мимоходом подсмотрел, что делается в доме Канэда, но это случилось только раз, я больше никогда не совершал подлых поступков, которые бы шли наперекор кошачьей совести… Тогда зачем же я употребляю такие подозрительные слова, как «наведываюсь»? О, это имеет очень глубокий смысл. Откровенно говоря, по моему мнению, небеса созданы для того, чтобы покрывать собой все сущее, а земля — чтобы нести на себе все сущее… даже такие заядлые спорщики, как люди, — и те навряд ли станут отрицать этот факт. Итак, сколько же труда затратили люди на создание небес и земли? Оказывается, они даже пальцем не шевельнули! Нет такого закона, по которому бы можно было считать своей собственностью то, что тобою не создано. Впрочем, это их дело, но они не имеют права запретить другим ходить там, где им вздумается. Изобретательность людей дошла до того, что они нагородили всюду заборов, набили кольев, разделив земные просторы на земельные участки господ таких-то или таких-то. Это выглядит примерно так же, как если бы они протянули по голубому небу веревки и объявили: «Эта часть неба — моя, а вон та — его». Коль скоро землю продают мелкими участками в один цубо, то почему бы не продавать воздух, которым мы дышим, разделив его на кубические сяку. А если нельзя продавать в розницу воздух, если абсурдно делить небо на квадратные сяку, то столь же абсурдно устанавливать частную собственность на землю. Я твердо придерживаюсь этой точки зрения, а поэтому хожу всюду. Впрочем, я хожу только туда, куда мне захочется идти. И если уж я захочу куда-нибудь попасть, меня ничто не способно остановить, я твердо иду к своей цели. С какой стати я буду стесняться таких, как Канэда… Однако наша кошачья беда заключается в том, что мы вовсе не так сильны, как люди. Поскольку мы живем в мире, где существует даже поговорка: «Прав тот, кто силен», то кошкам никогда не удастся доказать свою правоту, какие бы разумные доводы они ни выдвигали. А если попробуешь настаивать на своем — того и гляди отведаешь, подобно Куро, коромысла хозяина закусочной. В том случае, когда правда оказывается на твоей стороне, а сила — на стороне противника и надо решить, как быть дальше — либо отказаться от своих убеждений и уступить, либо отстаивать их до конца, я, разумеется, предпочту последнее. Но мне придется таиться, чтобы избежать коромысла. А коль скоро мне ничто не мешает зайти в чужой дом, я не могу удержаться от этого. Вот почему я тайком захожу в усадьбу Канэда.

У меня нет никакого желания заниматься шпионажем, однако вполне естественно, что всякий раз, как я тайком захожу в дом Канэда, я становлюсь невольным свидетелем всего происходящего там и невольно запоминаю даже то, чего не хочу и не должен запоминать. Я вижу, и как госпожа Ханако тщательно вытирает после умывания свой кос, и как барышня Томико объедается пирожным, и как сам Канэда-кун… В противоположность жене, у Канэда-куна нос приплюснутый. И не только нос, все лицо у него совершенно плоское. Очевидно, еще в детстве во время мальчишеской ссоры какой-нибудь сорвиголова схватил Канэда-куна за шиворот и изо всех сил прижал лицом к забору, и лицо до сих пор хранит на себе следы этого события. Бесспорно, лицо Канэда весьма добродушное, но уж очень оно неподвижное. Как бы ни горячился его обладатель, оно продолжает оставаться спокойным… Мне постоянно приходится наблюдать, как этот самый Канэда-кун ест сасими [81] из тунца, пошлепывая себя по лысине, и как он носит непомерно высокие шляпы и непомерно высокие гэта, потому что не только лицо, а и он сам весь какой-то сплюснутый, и как их рикша посмеивается над своим хозяином, а слушающий его сёсэй восхищается: «Ох и наблюдательный же ты!» — да разве все перечтешь!

В последнее время я действую так: осторожно прохожу мимо черного хода, пробираюсь во двор к Канэда и, спрятавшись за искусственным холмиком, наблюдаю за домом. Когда я убеждаюсь в том, что сёдзи плотно сдвинуты и все вокруг тихо, я не спеша вхожу в дом. Если слышатся голоса людей или мне угрожает опасность быть замеченным из гостиной, я обхожу пруд и, незаметно прокравшись мимо уборной, забираюсь под галерею. За мной не водится никаких грехов, поэтому мне нечего бояться, и все-таки я всегда готов к тому, что могу встретиться с наглецом, имя которому — человек. Если бы весь мир состоял из одних злодеев, подобных Кумасака Тёхану [82] , то даже высшие государственные чиновники, как бы высоконравственны они ни были, наверное вели бы себя точно так же, как веду себя я. Канэда-кун — всеми уважаемый, почтенный коммерсант, а поэтому нечего опасаться, что он выскочит мне навстречу, размахивая, подобно Кумасака Тёхану, огромным мечом, но я слышал, что он страдает недугом, при котором больной не считает людей за людей. А если он так относится к людям, то о котах и говорить не приходится. Выходит, что существо кошачьей породы, каким бы высоконравственным оно ни было, должно всегда в этом доме держать ухо востро. Однако именно эта необходимость держать ухо востро имеет для меня какую-то особую притягательную силу, и, очевидно потому, что я люблю острые ощущения, я так часто переступаю порог дома Канэда. Я оставляю за собой право еще раз высказаться по этому вопросу, после того как сумею досконально разобраться в кошачьем образе мыслей.