Вечером мы собирались в нашей комнате и коротали время до сна. Телевидение уже было, но оно было доступно для зажиточного класса, а рабочий класс и мещанство пробавлялись радиоточками и чтением книг. Зато надо сказать, что качество книг было великолепным, а ассортимент книг удовлетворял любым вкусам.

Мы как раз читали всей семьёй книгу французского писателя Жюля Верна «Таинственный остров».

– А можно я сегодня почитаю книгу для всех? – спросил я.

Мой вопрос вызвал смех. Особенно весело смеялся мой брат, который учился в первом классе.

– Давай, почитай нам книгу, – смеялся он, – смотри только книгу не переверни вниз головой.

Он взял книгу из рук матери и подал мне. Родители сдержанно улыбались и ждали, чем кончится посрамление самого младшего в семье.

Я взял книгу, открыл на странице, заложенной бумажкой и начал читать:

– Итак, всех ожидала гибель!

Внизу был не материк, не остров, а ширь морская.

Нигде не было хотя бы клочка суши, полоски твёрдой земли, за которую мог бы зацепиться якорь аэростата.

Кругом только море, все ещё с непостижимой яростью перекатывавшее волны. Куда ни кинешь взгляд – везде только беспредельный океан; несчастные аэронавты, хотя и смотрели с большой высоты и могли охватить взором пространство на сорок миль вокруг, не видели берега. Перед глазами у них простиралась только водная пустыня, безжалостно исхлёстанная ураганом, изрытая волнами, они неслись, словно дикие кони с разметавшейся гривой; мелькавшие гребни свирепых валов казались сверху огромной белой сеткой. Не было в виду ни земли, ни единого судна!

В комнате воцарилась тишина. Особенно поражённым выглядел мой брат, который читал по слогам и то с трудом.

Моя мама подошла ко мне и села рядом.

– Читай дальше, – сказала она и стала сама смотреть в книгу.

Я продолжал чтение под контролем матери.

– Остановить, во что бы то ни стало, остановить падение аэростата, иначе его поглотит пучина! Люди, находившиеся в гондоле, употребляли все усилия, чтобы поскорее добиться этого. Но старания их оставались бесплодными – шар опускался все ниже, вместе с тем ветер нёс его с чрезвычайной быстротой в направлении с северо‑востока на юго‑запад.

Путники оказались в ужасном положении. Сомнений не было – они утратили всякую власть над аэростатом. Все их попытки ни к чему не приводили. Оболочка воздушного шара съёживалась все больше. Газ выходил из неё, и не было никакой возможности удержать его. Спуск заметно ускорялся, к часу дня гондолу отделяло от поверхности океана расстояние только в шестьсот футов. А газа становилось все меньше. Он свободно улетучивался сквозь разрыв, появившийся в оболочке шара.

– Так, на сегодня хватит, – сказала мама и закрыла книгу. – А вы никому не говорите, что Олежка умеет читать, а то затаскают по всяким клиникам‑поликлиникам и опыты на нём ставить будут. И ты язык держи за зубами, – сказала она мне.

– А ты научишь меня писать? – спросил я её, хотя я уже пробовал писать и у меня всё получалось, и почерк у меня был приличный.

Ночью отец и мать о чём‑то долго шушукались в своём углу, а я заснул рядом с братом у стенки с рисованным ковром, на котором около пруда с белыми лебедями кучерявый принц на белом коне обнимает кудрявую во всю голову принцессу.

Я спал и мне виделось, что я пишу и читаю стихи на тему той картинки, что уже не первый год висит перед моими глазами.

К девушке с красивыми глазами

Мчится Принц на розовом коне,

И портрет его закатными лучами

Солнышко рисует на окне.

Может, он прискачет рано утром,

Или ждёт какой‑то добрый знак,

Или он весёлым каламбуром

Созывает нищих и зевак.

Станет на минуту трубадуром,

Чтобы прочь прогнать печаль,

Не сверкнёшь улыбки перламутром,

Он опять один ускачет вдаль.

Говорят, что если то, что приснилось во сне, не записать сразу после пробуждения, то человек это забывает навсегда и никогда не вспомнит. Истина правильная, но я встал утром и на старом листочке бумаги записал это стихотворение. Вероятно, моя память была слишком остра, чтобы забывать всё, что было. Нет, не так. Моя память слишком сильна, чтобы вызывать картины того, что уже было. И я понимал, что так можно свихнуться, потому что у меня возникали картины из двух жизней, то есть из одного времени и из другого времени. В одном времени были две великие войны и кровавая революция, в другом была одна великая война, легонько задевшая нас крылом, но не было второй великой войны и кровавой революции.

Я старался жить жизнью маленького человечка, постоянно говоря себе:

– Пацан, не гони лошадей, твоё время ещё не пришло.

Я штудировал учебники своего брата и помогал ему с арифметикой, особенно с устным счётом и чтением. Два ребёнка быстрее найдут общий язык и через месяц мой брат читал не менее легко, чем я, а познаниями в арифметике он учителя начальной школы, который учит первые четыре года.

Отец и мать решили не отдавать меня в детский садик, потому что я там буду белой вороной среди ползунков и развитых по своему возрасту детей. Маме пришлось стать домохозяйкой и заниматься нашим воспитанием. Она имела довольно хорошее образование для того времени, семь классов и изучала даже логику. Со мной она разучивала песни и стихи и это были совсем другие песни и стихи, которые она учила со мной в той жизни.

Одну из песен я напомнил матери и оказалось, что она абсолютно не знает её и слышит в первый раз.

На нём погоны золотые

И яркий орден на груди.

Зачем, зачем я повстречала

Его на жизненном пути?

Чего‑то я развоспоминался. Нужно фильтровать воспоминания из этого и того времени, потому что невозможно объяснить то, что ещё не происходило.

Глава 3

Наступило лето 1965 года. В то лето я попал под машину и сломал ногу. В той, в прошлой жизни. И мне нужно быть острожное, чтобы не ломать ногу и не создавать проблем для себя и для своих родителей.

С улицы прибежал брат и крикнул:

– Пошли колёса гонять?

Ну, какой мальчишка останется равнодушным к этому кличу, пусть даже этот мальчишка уже умудрён жизненным опытом и будущее у него настолько неопределённо, что даже думать об этом не хочется.

Мы бежали по летнему залитому солнцем тротуару, и катили перед собой обода велосипедных колёс без спиц, подталкивая их или палочкой, или крючком, сделанным из стальной проволоки.

Лязг тонкого металла обода об асфальт был громким, и он создавал ощущение нахождения в прозрачной кабине одноколёсной машины, несущейся по тротуару при помощи волшебной силы, готовой поднять тебя ввысь и понести над землёй, над твоим городом, над большой рекой и унести так далеко, куда не ступала нога ни одного путешественника.

В какой‑то момент лязг колеса слился в одно тонкое гудение и внезапно жара, грохот и слепящее солнце сменились прохладой, тишиной и полной темнотой. Так всегда бывает, когда заходишь с улицы в затенённые сени деревенского дома. В сенях глаза быстро привыкают, а темнота, в которую я попал, не исчезала. Вдалеке вспыхивали редкие огни, но они светили в глаза, не освещая того, что находилось вокруг. Я даже не видел себя. Где‑то в стороне слышался шум машин, голоса людей, но никого поблизости не было.

Постепенно я начал различать свои руки, одежду, как в кино после начала сеанса. И все происходящее вокруг мною воспринималось как кино, потому что никто совершенно не обращал на меня внимания, даже проходящие машины не сигналили мне, чтобы я ненароком не попал под их колёса.