— Я тоже едва тебя знаю, — вспыхнула она. — И что с того? Я люблю тебя. Ничего не могу с собой поделать. Ничего.

— Эсси!

— Да. Люблю. Мне совершенно безразлично, что ты подумаешь. Я полюбила тебя в тот самый момент, как увидела, там, на приеме по случаю обручения…

Она замолчала и опустила глаза.

Она стояла перед ним, а Геральт сожалел, что это она, а не рыбоглазый с саблей, укрытой под водой. С рыбоглазым у него были шансы… С ней — никаких.

— Ты молчишь, — бросила она. — Ничего, ни слова…

«Я устал, — подумал он, — и страшно слаб. Мне необходимо присесть, у меня темнеет в глазах, я потерял много крови и ничего не ел… Мне нужно присесть. Проклятая комнатушка, чтоб она сгорела во время ближайшей бури от молнии. Проклятое отсутствие мебели, двух идиотских стульев и стола, который разделяет, через который можно так легко и безопасно разговаривать. Можно даже держаться за руки. А я вынужден садиться на матрац и просить ее, чтобы она присела рядом. А набитый гороховой соломой матрац опасен, с него невозможно никуда вывернуться, отстраниться…»

— Сядь рядом, Эсси.

Она присела. Не спеша. Тактично. Далеко. Очень далеко. Слишком близко.

— Когда я узнала, — шепнула она, прерывая затянувшееся молчание, — когда я услышала, что Лютик притащил тебя, окровавленного, я выбежала из дома словно сумасшедшая, помчалась, ничего не видя, ни на что не обращая внимания. И тогда… Знаешь, о чем я подумала? Что это магия, что ты приворожил меня, украдкой, по секрету, предательски очаровал меня, приколдовал Знаком, своим волчьим медальоном, скверным глазом. Так я подумала, но не остановилась, продолжала бежать, потому что поняла, что хочу… хочу оказаться под действием твоей силы, но реальность оказалась страшнее. Ты не приворожил меня, не использовал никаких чар. Почему, Геральт? Почему ты этого не сделал?

Он молчал.

— Если б это была магия, — продолжала она, — все было бы так просто и легко. Я поддалась бы твоей силе и была бы счастлива. А так… Я должна… не знаю, что со мной творится…

«К черту, — подумал он, — если Йеннифэр, когда она со мной, чувствует себя как я сейчас, то я ей не завидую. И уже никогда не стану удивляться. Никогда не буду ненавидеть ее… Никогда…

Потому что Йеннифэр, вероятно, чувствует то, что невозможно исполнить, чувствует глубокую уверенность, что я обязан выполнить то, что выполнить невозможно, еще невозможнее, чем связать Агловаля и Шъееназ. Уверенность, что немного жертвенности тут недостаточно, что надо пожертвовать всем, да и то неизвестно, достаточно ли этого. Нет, я не буду ненавидеть Йеннифэр за то, что она не может и не хочет проявить хоть немного жертвенности. Теперь я знаю, что немного жертвенности — это… очень много».

— Геральт, — простонала Глазок, втягивая голову в плечи. — Мне так стыдно. Мне так стыдно того, что я чувствую какое–то проклятое бессилие, холод, озноб, как короткое дыхание…

Он молчал.

— Я всегда думала, что это прекрасное и возвышенное состояние души, благородное и восхитительное, даже если оно и лишает тебя счастья. Ведь сколько баллад я сложила о подобном. А это просто химия организма, Геральт, простая и всеохватывающая. Так может чувствовать себя больной, выпивший яд. Да потому что человек, выпивший яд, готов на все взамен за противоядие. На все, даже на унижение.

— Эсси, прошу тебя…

— Да, я чувствую себя униженной, униженной тем, что во всем тебе призналась, забыв о достоинстве, которое велит страдать молча… Тем, что своим признанием причинила тебе беспокойство, неловкость. Я чувствую себя униженной тем, что ты смущен. Но я не могла иначе. Я бессильна. Я отдана на милость сразившей меня болезни. Я всегда боялась болезни, того момента, когда стану слабой, бессильной, беспомощной и одинокой. Я всегда боялась болезни, всегда верила, что болезнь будет самым худшим, что может со мной приключиться…

Он молчал.

— Знаю, — зашептала она снова, — знаю, я должна благодарить тебя за то, что… что ты не используешь ситуации. Но я тебя не благодарю. И этого я тоже стыжусь. Я ненавижу твое молчание, твои изумленные глаза. Я ненавижу тебя. За то, что ты молчишь. За то, что не лжешь, что не… И ее я тоже ненавижу, твою чародейку, я охотно пырнула бы ее ножом за то, что… ненавижу ее. Прикажи мне уйти, Геральт. Прикажи мне уйти отсюда. Сама, по своей воле, я не могу, а уйти хочу, пойти в город, в трактир… Хочу отомстить тебе за свой стыд, за унижение, хочу найти первого попавшегося…

«Черт побери, — подумал он, слыша, как ее голос скачет, словно тряпичный мячик, катящийся по лестнице. — Расплачется, обязательно расплачется. Что делать, дьявол, что делать?»

Державшие его руки Эсси задрожали. Девушка отвернулась и разразилась тихим, поразительно спокойным, несдерживаемым плачем.

«Я ничего не чувствую, — отметил он с ужасом, — ничего, ни малейшего возбуждения. То, что сейчас я обниму ее, будет жест рассудочный, взвешенный, не спонтанный. Я обниму ее, потому что знаю — так надо, а не потому, что хочу. Я ничего не чувствую».

Он обнял ее, она тут же успокоилась, отерла слезы, сильно тряхнула головой и отвернулась, чтобы он не мог видеть ее лица. А потом прижалась к нему, сильно втиснув голову в грудь.

«Немного жертвенности, — подумал он, — всего лишь немного жертвенности. Это ее успокоит — объятия, поцелуи, тихие ласки… Она не хочет большего. И даже если хочет, то что? Немного жертвенности, совсем немного… ведь она красива и заслуживает этого… Если б она хотела большего… Это ее успокоит. Тихий, спокойный, нежный любовный акт. А я… Ведь мне все безразлично, у меня не возникает эмоций, потому что Эсси пахнет вербеной, а не сиренью и крыжовником, у нее нет холодной электризующей кожи, волосы Эсси не черное торнадо блестящих локонов, глаза Эсси прекрасные, мягкие, теплые и синие, но они не горят холодной, бесстрастной фиолетовой глубиной. Потом Эсси уснет, отвернет голову, немного приоткроет рот. Эсси не улыбнется торжествующе. Потому что Эсси…

Эсси — не Йеннифэр.

И поэтому я не могу. Не могу решиться на эту каплю жертвенности».

— Прошу тебя, Эсси, не плачь.

— Не буду. — Она медленно отодвинулась от него. — Не буду. Я понимаю. Иначе быть не может.

Они молчали, сидя рядом на набитом гороховой соломой матраце. Надвигался вечер.

— Геральт, — вдруг сказала она, и голос ее дрогнул. — А может… Может, было бы так… как с тем моллюском, с тем дивным подарком? Может, мы все–таки нашли бы жемчужину? Позже? Спустя какое–то время?

— Я вижу ее, — с трудом проговорил он. — Оправленную в серебро, вставленную в серебряный цветочек с изумительными лепестками. Я вижу ее на твоей шее, на серебряной цепочке, которую ты носишь так же, как я ношу свой медальон. Это будет твой талисман, Эсси. Талисман, который защитит тебя от любого зла.

— Мой талисман, — повторила она, опуская голову. — Моя жемчужина, которую я оправлю в серебро, с которой никогда не расстанусь. Моя драгоценность, которую я получила взамен. Разве такой талисман может принести счастье?

— Да, Эсси. Будь уверена.

— Могу я посидеть здесь еще? С тобой?

— Можешь.

Надвигались сумерки, становилось все темнее, а они сидели на набитом соломой матраце в комнатке на чердаке, в которой не было мебели, а только ведро и незажженная свеча на полу в лужице застывшего воска.

Сидели в полном молчании, в тишине, долго, очень долго. А потом пришел Лютик. Они слышали, как он идет, тренькает на лютне и напевает. Лютик вошел, увидел их и не сказал ничего, ни единого слова. Эсси, тоже молча, встала и вышла, не глядя на них.

Лютик не сказал ни слова, но ведьмак видел в его глазах слова, которые не были произнесены.

— Разумная раса, — задумчиво проговорил Агловаль, поставив локоть на поручень кресла, а подбородок положив на кисть руки. — Подводная цивилизация? Рыболюди на дне моря. Ступени в глубины. Геральт, ты принимаешь меня за чертовски легковерного князя.

Глазок, стоявшая рядом с Лютиком, гневно фыркнула. Лютик недоверчиво покрутил головой. Геральт вовсе не обратил внимания.