Мужчины захохотали, послышался писк обеих девушек, на которых проверялось качество повествования. Дед отхлебнул теплого пива, громко шмыгая носом и отрыгиваясь.
— Гляди мне не упейся да не усни! — грозно предостерег Деде Варгас. — Не задаром тебя поим! Давай говори, пой, на дуде играй! Веселье должно быть.
Дед раскрыл рот, в котором одинокий зуб белел словно верстовой столб среди темной степи.
— Так это ж, милсдарь, Саовина! Какая тут музыка, какая игра? Не можно. Музыка для Саовины — это вон тот за окном ветер. Это оборотни воют и вомперы, мамуны стонут и стенают, гули зубами скрежещут! Беанн’ши скулит и кричит, а кто тот крик услышит, тому, это уж точно, скорая смерть писана. Все злые духи покидают свои укрытия, ведьмы летят на последний их предзимний шабаш! Саовина — ночь страхов, чудес и волшебства! В лес не ходить, потому как леший загрызет! Через жальник не ходить, потому как мертвяк уцепит! Вообще лучше из хаты не выходить, а для верности в порог вбить новый нож железный, над таковым зло переступить не осмелится. Бабам же надобно особливо детей стеречь, потому как в ночь Саовины дитятю может русалка либо слезливица скрасть, а обмерзлого найденыша подкинуть. А которая баба на сносях, та пусть лучше не выходит на двор, потому как ночница может плод в лоне попортить! Заместо ребенка родится упырь с железными зубами…
— О Господи!
— С железными зубами! Для почину матери грудь отгрызет. Потом руки. Лицо обгладывает… Ух, чтой–то я оголодал…
— Возьми кость, на ней еще осталось малость мяса. Старичкам много есть не здорово, запор может сделаться и — конец, ха–ха! А, хрен с ним, принеси ему еще пива, девка. Ну, старый, давай о духах еще!
— Саовина, милостивые государи мои, для упырей последняя ночь, чтобы посвоевольничать. Позже заморозь силы у них отбирает, потому собираются оне в Бездне, под землей, откуда уж цельную зиму носа не кажут. Потому от Саовины и до февраля, до праздника Имбаэлк, до Почкования, значицца, самое лучшее время для походов в места волшебные, чтобы сокровищ там искать. Ежели в теплый час, для примеру, в негодяйщиковой могиле копаться, то выскочит оттедова негодяйщик разозленный и копальщика сожрет. А от Саовины до Имбаэлка — копай и греби, сколь сил достанет, негодяйщик, ровно старый медведь, крепко спит!
— Во наплел, старый хрыч!
— Правду я говорю, милсдарь. Да, да. Чародейская это ночь, Саовина, страшная, но одновременно и наилучшая для ворожбы и предвещаний всяких разных. В таку ночь гадать надо и по костям ворожить, и по руке, и по белому петуху, и по луковице, и по сыру, и по кроличьей требухе, и по дохлому нетопырю…
— Тьфу на тебя!
— Ночь Саовины — ночь страха и упырей… Лучше по домам сидеть. Всей родней… У огня…
— Всей родней, говоришь? — повторил Киприан Фрипп, неожиданно хищно ощерившись на дружков. — Всей, значит, родней, чуете? Вместе с той бабой, которая вот уж неделю от нас хитро по каким–то камышам кроется!
— Кузнечиха! — тут же сообразил Юз Ианновиц. — Златоволосая красотка! Ну у тебя башка, Фрипп! Сегодня можно ее в халупе придыбать! Ну, парни! Налетим на кузнечихин домишко?
— У–у–у, да хоть сейчас. — Деде Варгас крепко потянулся. — Прям как вот вас вижу кузнечиху эту, через деревню идущую, ейные сиськи подпрыгивающие, ейный задок вертлявый… Надо было ее тогда сразу брать, не ждать, да вот Дакре Силифант, дурной служака… Но нонче нет здеся Силифанта, а кузнечиха в хате! Ждет!
— Разделали мы уже в здешней дыре солтыса чеканом, — скривился Риспат. — Разделали хама, который ему на помощь пёр. Нам что, мертвяков мало? Кузнец и сын его — парни что твои дубы. Страхом их не возьмешь. Надо их будет…
— Покалечить, — спокойно докончил Фрипп. — Только малость покалечить, ничего боле. Кончайте пиво, собираемся и — в село. Устроим себе Саовину! Натянем кожухи шерстью наверх, рычать станем и орать, хамы подумают, это дьяволы либо кобольды.
— Ага. Затащим кузнечиху сюда, на квартеру, или позабавимся по–нашему, по–геммерийски, у семейки на глазах?
— Одно другому не мешает. — Фрипп Младший выглянул в ночь сквозь оконную пленку. — Ну и вьюга зачалась, мать–перемать! Аж тополя клонит!
— О–хо–хо! — вздохнул по–над кружкой старик. — Это не ветер, милостивцы, не вьюга это! Это чаровницы мчатся — одни верхом на метлах, другие в ступах, следы за собой метлами заметают. Не ведомо, когда такая человеку в лесу дорогу перекроет и от заду зайдет, не ведомо, когда нападет! А зубы–то у нее — во–о–она какие!
— Детишек тебе, дед, чаровницами пугать…
— Не скажите, господа, в недобрый час! Потому как я еще вам скажу, что самые страшные ведьмы — это ведьмовского сословия графини и княгини, о–хо–хо, так те не на метлах, не на кочергах, не в ступах ездиют! Эти галопируют на своих черных котах!
— Хе–хе, хе–хе!
— Истинно говорю! Потому как в сочевник Саовины, в эту единственную ночь в году, коты ведьмовы оборачиваются черными как смоль кобылами. И беда тому, кто в такую тьму тьмущую услышит стук копыт и увидит ведьму на вороной кобыле. Кто с такой ведьмой встренется, не избежит смерти. Завертит им ведьма как вьюга листьями, унесет на тот свет!
— Ладно. Когда вернемся — докончишь. Да получше чего–нибудь придумай и дудку наладь. Вернемся, будет тут гулянка! Будем плясать и девку кузнецову лапать… В чем дело, Риспат?
Риспат Ля Пуант, вышедший на двор облегчить пузырь, вернулся бегом, лицо у него было белее снега. Он бурно жестикулировал, указывая на дверь. Заговорить не успел, да и нужды в том не было. Во дворе громко заржал конь.
— Вороная кобыла, — проговорил Фрипп, чуть не прилепившись лицом к окну. — Та самая вороная кобыла. Это она.
— Чаровница?
— Фалька, дурень!
— Это ее дух! — Риспат резко втянул воздух. — Привидение! Она не могла выжить! Умерла и возвращается упырем. В ночь Саовины…
— Приидет ночью, как траур черной, — забормотал дед, прижимая к животу пустую кружку. — А кто с ней встренется, тому смерти не миновать…
— Оружие! Хватай оружие! — лихорадочно крикнул Фрипп. — Быстрее! Дверь обставить с обеих сторон! Не понимаете? Посчастливилось нам! Фалька не знает о нас, заехала обогреться, мороз и голод выгнали из укрытия! Прямиком нам в руки! Филин и Риенс золотом нас обсыпят! Хватайте оружие…
Скрипнула дверь.
Дед сгорбился над крышкой стола, прищурился. Он видел плохо. Глаза были старые, попорченные глаукомой и хроническим воспалением спаек. К тому же в корчме было мрачно и дымно. Поэтому дед едва разглядел вошедшую в избу из сеней худенькую фигурку в курточке из ондатровых шкурок, капюшоне и шарфе, заслоняющих лицо. Однако слух у старика был хороший. Он слышал тихий вскрик одной из прислужниц, стук сабо другой, тихое ругательство корчмаря. Слышал скрип мечей в ножнах. И тихий, злобный голос Киприана Фриппа:
— Поймали мы тебя, Фалька! Небось не ожидала нас здесь увидеть?
— Ожидала, — услышал дед. И вздрогнул при звуке этого голоса.
Он увидел движение щуплой фигурки. И услышал вздох ужаса. Приглушенный крик одной из девок. Он не мог видеть, что девушка, которую назвали Фалькой, скинула капюшон и шарф. Не мог видеть чудовищно изуродованного лица. И глаз, обведенных краской из сажи и жира так, что они казались глазами демона.
— Я не Фалька, — сказала девушка. Дед снова увидел ее быстрое размазанное движение, увидел, как что–то огненно сверкнуло в свете каганков. — Я Цири из Каэр Морхена. Я — ведьмачка! Я пришла, чтобы убивать.
Дед, которому в жизни довелось быть свидетелем не одной пьяной драки, уже давно разработал прекрасный способ избежать повреждений: дал нырка под стол и крепко вцепился руками в ножки. Из такой позиции видеть, ясное дело, он ничего не мог. Да вовсе и не стремился. Он судорожно держался стола, а стол уже ездил по избе вместе с остальной мебелью в гуле, стуке, треске и скрежете, в топоте тяжело обутых ног, ругательствах, криках, ударах и звоне стали.
Одна из девок дико и непрерывно вопила.
Кто–то рухнул на стол, передвинув его вместе с уцепившимся за ножки дедом, и тут же свалился рядом с ним на пол. Дед заурчал, чувствуя, как на него хлынула горячая кровь. Деде Варгас, тот, что сначала хотел его вытурить — дед узнал его по латунным пуговицам на куртке, — жутко хрипел, рвался, разбрызгивал кровь, молотил вокруг себя руками. Один из беспорядочных ударов угодил деду в глаз. Дед уже совсем перестал видеть что–либо. Орущая девка захлебнулась, утихла, вздохнула и принялась вопить снова, правда, взяв более высокую тональность.
