Пауза. Вася ощущала, как домовая разглядывает ее.

— Хорошо, — сказала она. — Ты останешься тут на ночь. Бедное дитя. Хозяйка этого хотела бы.

— Спасибо, — прошептала Вася.

Домовая, бормоча под нос, прошла к сундуку у стены. На ее шее висел ключ, она отперла сундук. Он заскрипел от ржавчины.

Вася потрясенно смотрела, как домовая вытащила ткань, глиняную миску, разложила их на печи. Она взяла котелок, прошла наружу и собрала снег, чтобы растопить его. Она добавила хвою в воду.

Вася смотрела, как в дыру в крыше поднимался пар, слабо осознавая ловкие движения домовой, пока та убирала платье, что почти приросло к Васе, смывала сажу, пот, кровь и грязь с Васи, протирала ее глаз, что болел, но Вася теперь могла видеть в щелку. Она не ослепла. Но она слишком устала, чтобы думать об этом.

Из сундука в углу домовая вытащила шерстяное платье. Вася едва ощущала, как домовая одела ее. Она оказалась на печи под одеялами из шкурок зайцев, не зная, как туда попала. Кирпич был теплым. Она успела услышать, проваливаясь в забытье, слова домовой:

— Немного отдыха тебе поможет, но на лице останется шрам.

* * *

Василиса Петровна не знала, как долго спала. Она смутно помнила кошмары, где она кричала Соловью бежать. Ей снился голос Полуночницы: «Это нужно сделать. Отправить ее ради всех нас», и голос домовой звенел в тревоге. Но Вася не успела заговорить, тьма утянула ее к себе.

Много часов спустя она открыла глаза на рассвете: свет почти потрясал после долгой тьмы. Запутанные дороги Полуночи ей будто приснились. Может, так и было. Она лежала в сером свете раннего утра и могла быть на любой печи.

— Дуня? — позвала она, помня детство. Ее няня всегда утешала ее после кошмаров.

Она все вспомнила и издала звук тревоги. Маленькая голова появилась возле печи, но Вася едва видела домовую. Воспоминание душило ее. Она дрожала.

Домовая смотрела и хмурилась.

— Прости, — сказала потом Вася. Она убрала спутанные волосы с лица. Ее зубы стучали. Печь была теплой, но в крыше осталась дыра, и воспоминание было холоднее воздуха. — Я… Василиса Петровна. Спасибо, что приютила.

Домовая была почти печальной.

— Не приютила, — сказала она. — Я спала в огне. Ты разбудила меня. Ты теперь моя хозяйка.

— Но это не мой дом.

Домовая молчала. Вася села, кривясь. Домовая постаралась, пока Вася спала. Пыль, мертвые мыши и гнилые листья пропали.

— Теперь это похоже на дом, — сказала осторожно Вася. В свете дня она увидела, что почти все дерево на крыше и столе было вырезано узорами, как на входе, но вытерлось от использования и заботы. Дом был с достоинством, сочетался со своим духом — старой и красивой домовой, которую не портило время.

Домовая обрадовалась.

— Не лежи. Вода горячая. Твои раны нужно промыть и перевязать, — она пропала, Вася услышала, как она добавила хвороста в огонь.

Вставая на ноги, Вася задыхалась, словно только пришла в себя после лихорадки. Она была ранена и голодна.

— Тут… — прохрипела Вася, сглотнула и попробовала снова. — Тут есть что — нибудь съедобное?

Домовая поджала губы и покачала головой.

Откуда? Вряд ли у давно пропавшей хозяйки тут остались буханка хлеба и сыр.

— Ты сожгла мое платье? — спросила Вася.

— Да, — сказала домовая, поежившись. — От него воняло страхом.

Немудрено. Вася напряглась.

— Там был предмет… из дерева… я его носила в рукаве. Ты…?

— Нет, — сказала домовая. — Он тут.

Вася взяла маленького вырезанного соловья, как талисман. Может, он таким и был. Он был грязным, но целым. Вася протерла его и спрятала в рукав.

На печи поднимался пар от миски талого снега. Домовая сказала:

— Раздевайся, я промою твои раны.

Вася не хотела думать о ранах, не хотела вообще обладать плотью. Под поверхностью сознания скрывалось горе: воспоминание о смерти, жестокости. Она не хотела видеть их следы на коже.

Домовая не жалела ее.

— Где твоя смелость? Ты не хочешь умереть от заражения в ране.

Это было правдой. Эта смерть была медленной и ужасной. Вася взяла себя в руки, без слов стянула платье через голову и встала, дрожа, в свете обваливающейся крыши. Она посмотрела на свое тело.

Синяки всех цветов: красного и черного, лилового и синего. Порезы покрывали ее тело, и она была рада, что не видела свое лицо. Два зуба шатались, губы были треснувшими, болели. Один глаз все еще не открывался. Она подняла ладонь к лицу и ощутила порез на щеке.

Домовая вытащила пыльно пахнущие травы, мед для перевязки, длинные полосы ткани из сундука в углу. Вася сказала, пялясь:

— Кто оставляет такие вещи в запертом сундуке в развалинах?

— Не знаю, — сказала домовая. — Но они тут были.

— Ты должна что — то помнить.

— Нет! — вдруг разозлилась домовая. — Зачем ты спрашиваешь? Разве мало того, что это было тут, что это спасло твою жизнь? Садись. Нет, туда.

Вася села.

— Прости, — сказала она. — Мне было любопытно.

— Больше будешь знать, быстрее состаришься, — рявкнула домовая. — Замри.

Вася пыталась, но было больно. Некоторые порезы сами закрылись, и домовая их не трогала. Но многие открылись во время тяжелой ночи, и они были в саже и занозах.

Но все вскоре было обработано и перевязано.

— Спасибо, — сказала Вася, услышала дрожь в своем голосе. Она поспешила надеть платье, чтобы не видеть себя, а потом потерла край обгоревших волос двумя пальцами. Грязные. Спутавшиеся. От них воняло огнем. Их уже не очистить. — Можешь обрезать мне волосы? Как можно короче, — сказала Вася. — Мне надоело быть Василисой Петровной.

У домовой был только нож, но она не стала возражать. Черные волосы падали охапками, беззвучные, как снег. Домовая вымела их из дома для птичьих гнезд. После этого воздух странно свистел мимо ушей Васи и возле ее шеи. Вася когда — то плакала бы, потеряв черные волосы. Теперь она была рада. Длинная блестящая коса принадлежала другой девушке из другой жизни.

Домовая, чуть успокоившись, вернулась к сундуку. В этот раз появилась одежда юноши: свободные штаны, пояс, кафтан и даже сапоги из хорошей кожи. Все было мятым, пожелтевшим от времени, но не ношеным. Вася нахмурилась. Одно дело трава, но это? Одежда из хорошей ткани и шерсти?

Они даже подошли ей.

— Это… — Вася едва могла подобрать слова. Она посмотрела на себя. Она была чистой, согретой, отдохнувшей, живой, одетой. — Кто — то знал, что я приду? — вопрос был глупым, одежда была старше нее. Но все же…

Домовая пожала плечами.

— Кем была твоя хозяйка? — спросила Вася. — Чьим этот дом был раньше?

Домовая посмотрела на нее.

— Уверена, что это не ты? Я почти тебя помню.

— Я не была тут раньше, — сказала Вася. — Так ты не помнишь?

— Я помню, что существовала, — ответила домовая, чуть обидевшись. — Я помню эти стены, свой ключ. Я помню имена и тени в огне. И все, — она встревожилась. Вася опустила тему. Стиснув зубы, она стала натягивать шерстяные носки и сапоги на обожженные ноги. Она робко опустила ноги на пол, встала и скривилась.

— Жаль, я не могу парить, как черти, не касаясь земли, — сказала она, сделав пару хромающих шагов.

Домовая сунула старую корзинку в руки Васи.

— Если хочешь ужин, поищи его, — сказала она со странной ноткой в голосе. Она указала на лес.

Вася не хотела думать, как будет что — то собирать в своем состоянии. Но она знала, что завтра будет только хуже, когда синяки начнут заживать.

— Хорошо, — сказала она.

Домовая вдруг встревожилась:

— Остерегайся леса, — добавила она, шагая с Васей к двери. — Он не любит чужаков. Возвращаться безопаснее до ночи.

— Что ночью? — спросила Вася.

— Смена времени, — сказала домовая, заламывая руки.

— Что это значит?

— Ты не можешь вернуться, если изменится время. Или можешь, но все будет другим.

— Другим?

— Другим! — закричала домовая и топнула ногой. — Иди!

— Хорошо, — мягко сказала Вася. — Я приду к ночи.