Она пожала плечами.

— Я ждала восемь лет, подожду еще немного. Но ведь нас могут разгадать. И что скажут тогда?

— Скажут, что ты околдовала еще одного несчастного. Никто не подумает, что это всерьез. Аристократка из королевской родни не может иметь ничего общего с каким-то мелким служилым дворянчиком. Тем более что все уверены, что я опекаю тебя как родич твоего покойного мужа.

Она рассмеялась.

— А это правда?

— Что правда?

— Что я тебя околдовала?

— Хуже. Я неизлечимо тобой болен.

Ветер пахнул морем и солнцем, водорослями, дегтем, тяжелел от скрипа снастей и хлопанья обмякших парусов, голосов грузчиков и моряков, визгливого хохота портовых шлюх и одинокого заунывного треньканья пятиструнной дзуллы.

Тощий жилистый харадец нес за ними на темном плече большую корзину. Они шли вдоль рядов, пахнувших рыбой и пряностями, ароматным маслом и благовониями, кожей и Эру знает еще чем. Ей хотелось и сладостей, и тающей во рту восхитительной местной рыбки, прямо из коптильни. Она только рассмеялась, когда он сказал, что тут с провизией надо бы поосторожнее, тут не Нуменор, так что заразу всякую можно подхватить в два счета. Она была как птица, выпушенная на волю, и теперь жаждала хоть каких-то приключений.

— Это что? — Исилхэрин ткнула в коричневатые острые кусочки, облизывая жирные пальцы и досадливо вытирая их о тонкий дорогой платок.

— Это… Это здесь вместо меда. По-харадски называется аккаш, так мы его и зовем. Это вещество вываривается и тростника, особенного тростника, а если его растворить в воде и выварить в ней фрукты, то получается вот такая вкусность.

— На мед совсем не похоже, но вкусно! Я возьму! И эти фруктов, они такие прозрачные и твердые, как осколочки цветного стекла.

Он усмехнулся. Корзина уже была полна всякой всячиной, но она, как разбушевавшийся ребенок, тащила его дальше.

— Ну мы же не за тканями пришли…

— А почему? Я и их хочу! Я всего хочу! Ох! Какая красота!

— Госпожа (как же надоело изображать занудного сопровождающего), да это же побрякушки. Из дешевого серебра, с дешевыми камнями, если не со стеклом!

— Да что вы понимаете! Они же такие… такие ХАРАДСКИЕ!

Он смеялся, заражаясь ее радостным любопытством. Наемный слуга уже поволок покупки к ней домой, а они все шли и шли. Город был нескончаем. Непознаваем. Огромен. Город шумных рынков, стройных кораблей, город красивый и легкомысленный. Город мрачный и коварный. Город голода, заразы, притонов, домов черного дыма, потных шлюх и бандитов. Двуликий город, город-оборотень. Город тайной интриги, подлога, шпионажа, город низменных темных страстей… Город внешне мирный и пристойный, но таящий в сердце своем затаенную ненависть к пришельцам. Белый сверкающий город у моря. Город обманчивый, как улыбка харадского посла.

Она смеялась, спрашивала, ахала, жадно рассматривав дома и улицы, пустые постаменты, развалины храмов.

— Какая улица… Белая, стремительная…

— Когда льет дождь — а дожди тут не чета нашим, сами увидите, сударыня, — эта улочка превращается в горную реку. И несет она и лепестки роз, и дерьмо, и дохлых крыс, а порой и трупы. Иногда задушенных новорожденных младенцев. — «А еще меня вон на том углу раз чуть не убили, если бы не мое чутье…»

— Фу, ну что вы все про гадости?

— Ну, жизнь не из одних роз состоит и не одними ими пахнет.

А волны плясали, переливаясь черным и лазурным, прозрачным бериллом и густой смолой, плавленым серебром и медью. Он огляделся по сторонам. Начиналась жара. Скоро все забьются куда поглубже в тень, вокруг уже почти нет никого. Скоро все совсем замрет, до вечерней прохлады, до ночи. Можно хоть немного приподнять маску.

— Как в Хьярростаре, дома, — негромко говорит он.

— Дома. Мне кажется, что ты уже прирос к этой земле.

— Да. Я привык. Сроднился. И ношу теперь хлопок и шелк, забыв о шерсти и льне, — улыбнулся он — Мне нравится эта земля. Совсем не такая, как Нуменор. Со своими обычаями, своей историей, запахом, цветами, тут даже ветер другой. Но я не хочу домой. Наверное, мы, нуменорцы, носим свой Нуменор в себе, здесь, — он прикоснулся к сердцу. — Это как росток. Мой здесь прижился. Теперь это тоже Нуменор, и я служу ему здесь.

Исилхэрин щурилась на солнце, улыбаясь. В легком синем платье, таком простом и невероятно красивом на ней, она казалась уроженкой этих мест, совсем здешней — хотя была именно нуменоркой. Нигде, никогда, ни у каких других женщин не бывает таких глубоких морских глаз.

— Я похожа на харадримку? Они красивые? — Она словно прочитала его мысли.

— Да. Бывают очень красивые. Бывают даже белокурые и рыжие. Ничего, вот солнце тебя подрумянит — будешь чистая харадримка. Вот только глаза как поменять? Из твоих глаз на меня смотрит наше море…

— Ты красиво заговорил, — лукаво прищурилась она. — Наверное, здесь воздух и вправду пропитан песней и поэзией…

«Точнее, дерьмом, гнилью и гнусной интригой. Но тебе незачем это знать. Тебе достанется лучшее. Я об этом позабочусь…»

— Скажи, — чуть помолчав, спросил он, делая над собой пусть и невеликое, но все же усилие, — почему ты все же приехала? Сюда, в этот чужой город, полный опасности, в этот чужой край, так далеко от родины…

— Я приехала к тебе, — пожала она плечами. — А остальное — неважно.

«Единый… за что ты мне, ведь я просто человек, я не заслужил такого дара… Нет, лучше не думать. Слишком все хорошо. А это всегда предвестие страшных перемен. За все приходится платить… Или я стал слишком уж мнителен? Нет, не буду думать. Пусть мое чутье сегодня валит ко всем балрогам…»

«Но вы так или иначе втянули в игру тех, кто вам дорог. Именно потому, что эти люди вам дороги, вы связали их с собой, а следовательно, втянули в игру. И вы ничего уже не сможете сделать, потому что вы уже связаны».

— Что с тобой?

— Да глаза болят. Много писал вчера вечером… Послушай, может, тебе все же лучше уехать?

Она молча уставилась на него.

— Ты что это? — медленно проговорила, не сводя с него взгляда.

«Слишком умна. И, конечно, женская интуиция… Ну, не объяснять же ей всего. Это еще опаснее. Конечно, лучше будет, если она уедет. Тогда никто и ничто не сможет помешать делу. А потом… потом я приеду за ней. У меня будет право на свой дом и спокойную жизнь».

Все должно получиться. Не может не получиться. Все рассчитано, все учтено.

Кроме тех случайностей, которые порой ломают все.

Но Единый на его стороне. Иначе и быть не может.

«Ах, люди, люди! Как я люблю эту вашу самонадеянность! Самомнение, эта ваша несравненная надменность… Вы позовете меня — потому что у вас не будет иного выбора, кроме меня».

Он оглянулся. Ощущение уверенности, близкой победы исчезло. Вместо него холод прополз по спине, словно кто-то посмотрел на него сзади и исчез.

Никого вокруг. Наступило мертвое время.

— Что-то случилось? — спросила она.

— Ничего. Просто привычка быть настороже. Это опасный город. Я боюсь за тебя.

— А я за тебя. Потому я никуда не уеду. Я уже попалась. Судьба, — она светло улыбалась. — Ты сказал — я хочу, чтобы ты вошла в мой дом хозяйкой. И. ты построил дом. И я приехала в нем жить. Все.

Солнце быстро сползло в море красной маслянистой каплей, и ночь по-кошачьи мягко прыгнула из-за окоема, не желая упустить ни единого мгновения. Огни в небесах, огни внизу Факелы и фонари в порту, вдоль Портовой улицы нижнего города. Красноватые отблески огней, смех, звон, крики — там полно харчевен, веселых домов и притонов, где курят черный дым.

— Ты любишь этот город, — негромко произнесла она. — Ты ненавидишь его и любишь.

— Наверное.

Они стояли на стене верхнего города, над откровенным пороком нижнего города. Позади них затаились в темноте садов дома верхнего города. Откуда-то доносился низкий, похожий на неровное дыхание, звон струн, высокий мужской голос вел извилистую, словно струйка дыма, мелодию, полную непривычных полутонов и дикой, дразнящей гармонии. Глухо, быстро отбивал ритм барабан. Песня тревожная, раздражающая своей чуждостью, непривычностью, невозможностью ее запомнить. Голос был напряженным, рвущимся, надрывным, терзающим душу, и она изнемогала от какого-то гнетущего предчувствия, не в силах выпутаться из тенет чужой песни.