— Красотища какая, — вздохнул человек, застегнул оба трофейных пояса и двинулся домой.

Дахарва услышал шаги задолго до того, как отворилась дверь. Шаги были знакомы, и Дахарва облегченно вздохнул. Еще с одного приключения хозяин возвращается живым. Дверь отворилась. Хозяин, потрепанный и благоухающий явно не розовым маслом, проскользнул внутрь.

— Вода остыла, — сказал Дахарва.

— Наплевать. — Хозяин яростно дергал пряжки чужих поясов. Стало быть, погулял так погулял! — Давай какая есть.

— Ну, как пожелаете, господин Эрион, — усмехнулся харадец.

Эрион долго плескался в чуть теплой воде в деревянной бадье, отмываясь от ночного приключения. Дахарва задумчиво мыл нож.

— Ах, трупчики. Два свежих трупчика, — постанывая Эрион. — Думаю, вскрытие показало бы совсем гнилое нутро, судя по тому, как у него изо рта воняло. Эй, ты, кратко-живущий!

— А?

— Вот наш государь лет пятьсот может протянуть. А я лет двести. А ты сдохнешь куда раньше. А вот если на благость не рассчитывать, а вести здоровый образ жизни, так это лет двести и ты протянешь, а?

— Не, не протяну.

Эрион помотал головой. Дахарва долго не протянет, это правда, при таком сердце долго не живут. Мысли Эриона потянуло в другую сторону — а вот если бы взять сердце, к примеру, у быка и пересадить человеку… Он снова помотал головой.

— Вы лучше скажите, какую операцию нынче провели, — сказал Дахарва. — Нож явно не в чехле отдыхал.

— О, весьма удачное вскрытие брюшной полости и трепанация черепа. Увы, с летальным исходом.

Дахарва рассмеялся, сдувая со лба длинные черные пряди.

— Она хоть того стоила?

— Операция?

— Нет. Женщина.

— Да ну, больше не пойду. Дура. Для души — ничего.

— Ой, а я-то думал, что вы туда отнюдь не душу шевелить ходите. Да и какая душа, господин? Сами же говорили…

— Да ладно, не цепляйся. Душа — враки. Нет ее. Есть только то, что есть, нет ни до, ни после, и ты сам себе закон. Все верно. Но хочется же возвышенного иногда, балрог подери! С дурой и спать скучно. Пожрать есть чего?

Дахарва смеялся, вытряхивая на операционный стол содержимое кошельков и поясов.

— Есть, есть. Хлеб, сыр, вино. И еще обещали труп.

— Тоже на ужин? — расхохотался Эрион. — И небось опять харадский? Почем просят?

— Да вам-то что? Кишки везде одинаковы! Что харадские, что ваши, нуменорские. А просят как всегда.

— Верно, верно, Дахарва. Трупчики, трупчики… Нет, все же придется как-то устроиться, чтобы поработать с живым. Или с таким свежачком, чтобы кровь еще не свернулась… но как, как, друг мой Дахарва? Кто ж под нож пойдет ради науки?

— А кошек?

— Вот не надо кошек трогать. Такая сволочь, как человек недостойна того, чтобы ради его жизни умирали ни в чем не повинные коты. Ни котов, ни собак резать не буду. Жалко.

— А людей, значит, не жалко? — прищурился Дахарва, уже зная ответ на этот тысячу раз заданный вопрос.

— А людей не жалко. Они сами свой выбор делают.

Дахарва снова покачал головой.

— Я бы людей живьем резать не смог.

— Трупы же режешь, — отозвался нуменорец, пережевывая жесткий сыр.

— Трупы — это трупы, им все равно. Я не смогу.

— А если много дать?

— Э, господин, кончайте, мы ж не в первый раз об этом говорим. Такой цены для меня нет.

— Да ладно, Дахарва, — отмахнулся нуменорец. — У меня тоже есть свой предел, за который я никогда не переступлю. Хотя, наверное, у других он поближе моего будет. Иначе так не орали бы по поводу гробокопательства.

— Мертвые обидятся, — покачал головой Дахарва. — Так у нас верят.

— Дахарва, но ты же в это не веришь, а?

— С вами в чем угодно разуверишься.

Нуменорец лучезарно улыбнулся, налил себе еще, пододвинул кувшин своему слуге-товарищу.

— Трупу уже все равно. Ты ж веришь, что, пока труп жив, там сидит душа. Фээээа, — насмешливо протянул он. — А как помер — уходит она. Так не все ли ей равно, что будет с трупом? Это уже, друг мой, людские предрассудки. Просто неприятно, что тушку твоей, к примеру, бабушки будет потрошить своими грязными ручонками какой-то лекарь Эрион. А что после этого он, может, твоей собственной тушке жизнь продлит, об этом человечек не думает.

— Он о душе думает.

— Да ни о чем он не думает. Просто неприятно людям возиться, к примеру, в дерьме, в кишках, а тот, кто в них роется — ради них же, — сразу становится отщепенцем. Чего это он в говне копается, когда я не копаюсь? Извращенец! — Он помотал головой. — Вот любопытно, а эльфы как учились?. Неужто никого не резали? И ведь никто дурного об их медицине не скажет. Эльфы — стало быть, все возвышенно и благородно. Даже эльфийское дерьмо есть нечто благородное и возвышенное и розами благоухает.

Он коротко ухмыльнулся. Дахарва сидел тихо, потому как господина опять понесло в философию, стало быть, настроение у него скоро будет хуже некуда, а тогда он захочет напиться и наверняка начнет куролесить.

— А как лечить человека, если не знаешь, что и как у него внутри? На Острове народ мало болеет, болезни и уродства — это удел Эндорэ. — Он совсем помрачнел. — Если бы мы не вели войн, не вылезали бы с Острова, то не особенно нам и нужны были бы лекари. Их всегда было мало, и с трупами, думаю, у них сложностей никогда не было. А тут как грянуло — так каждый лекарь на вес золота. А на Острове трупов для обучения больше не стало… Потому я и сбежал с Острова. Война, трупов много, кругом смерть — кто следить будет?

— Только из-за трупов? — прищурился Дахарва.

— Да нет… А ты чего с вопросами пристаешь?

— А чего вы тогда разговорились? Вам слушатель нужен и вопросы, чтобы себя показать. А так и со стенкой разговаривать можно.

Эрион рассмеялся.

— Конечно, конечно… Ты прав, варвар. И сбежал я отнюдь не из-за трупов, это все так, к слову. К глупому моему слову. Мне нужна свобода. Я слишком многого хочу достичь. Слишком многое узнать. А где же еще, как не здесь? Врач здесь штука нужная, многое простят. И все равно — мне мало. Мало. Все случайно, все время от времени, все бессистемно… Если бы найти покровителя, который разрешил бы все, что мне надобно, я бы за него любого порвал…

— Да вы его самого бы порвали, — хмыкнул слуга. — Чтобы вскрыть. Вам никогда ничего не хватит.

Эрион расхохотался.

— Ах ты, морда харадская! Это ты прав. Мне не только человек любопытен. Я все хочу знать и все делать. Но — не могу.

— Душа не позволяет?

— Карман. А душа… боюсь, нет ее, Дахарва. Я слишком много видел смертей, слишком много трупов. И нигде не нашел ни души, ни места для нее. Жизнь — это что-то другое. Пока не понимаю, но не душа. Иначе, будь в ней действительно искра Пламени, не были бы мы такими сволочами.

— Тогда зачем ставить себе пределы? — сказал Дахарва. Он тоже захмелел, и его тоже потянуло на откровенный разговор. — Почему вы тогда… почему вы тогда не стали ребенка из женщины выковыривать? Помните? Платили хорошо дело тайное — а вы отказались. А вдруг бы вы нашли ответ? Не трупы, которые уже отжили, а… как бы это назвать…

— Никак. Не знаю. Да, я хотел бы понять, в какой момент в теле появляется душа. Тогда бы я узнал, есть ли она вообще. И я понял бы, что мы есть — механизмы и игрушки Единого или что-то большее.

— Тогда почему отказались? Все же есть для вас предел?

— Видимо, пока есть. Или я просто боюсь узнать самое худшее. В любом случае, — он подпер подбородок кулаком и чуть насмешливо посмотрел на Дахарву, — боюсь. Может, я трус, может, чересчур благочестив, чтобы стать великим лекарем, но детей из беременных выковыривать не буду. Пока.

Он снова замолчал. Зло оторвал от куска хлеба корку, сунул в рот. Уставился куда-то мимо Дахарвы.

— Пределы, пределы… все потому, что одним мешает то, что делают другие. Все дело только в полезности чего-то для тебя самого. Мне хорошо, когда я вскрываю труп и смотрю на связь органов внутри оного, другому плохо от того, что я этот труп вскрываю. Он сильнее меня, он и устанавливает предел. Вот и все. Все дело в силе. Правда, мне пока как-то погано от мысли о вскрытии нерожденных младенцев… Так что не хочу и не буду, — он произнес это так, будто кто-то невидимый долго-долго уламывал его и он наконец не выдержал и озлился. — Дахарва?