Уильям Эрнест слез со столба и сбежал по ступенькам крыльца. Он замешкался перед забором, но одолел эту преграду. Было видно, что никогда в жизни он не перелезал через забор, ему проще было дойти до калитки и обойти вокруг, но он выбрал самый прямой путь к своему драгоценному самолетику.

Уильям Эрнест свалился с забора во двор мистера Рэндолфа — одна рука и нога оказались там раньше, чем другая пара, но он быстро поднялся с земли и бережно снял с куста свое сокровище. Он посмотрел на Гилли с застенчивой улыбкой, прошел по тропинке сада мистера Рэндолфа, свернул на тротуар, прошествовал через калитку дома Троттер так, будто нес в своих руках английскую корону. Подходя к дому, он что-то сказал.

— Ты что говоришь? — спросила Гилли.

— Я говорю… — вены на его шее вздулись, он хотел сказать как можно громче, чтобы его услышали. — Я говорю — он здорово летает.

«Он совсем не такой придурок, как может показаться», — подумала Гилли с улыбкой. На этот раз она не заботилась, какой улыбкой улыбнуться.

— Ты здорово его запускаешь, Уильям Эрнест.

— Правда?

— Точно. Ты молодец. Тебя, наверно, специально учили этому.

Он с недоумением посмотрел на нее.

— Не учили? Значит, ты сам научился?

Он гордо кивнул головой.

— Послушай, парень, да у тебя просто талант, я таких никогда не встречала.

Он расправил худые плечи и такой поступью поднялся на крыльцо, словно был президентом Соединенных Штатов.

Они все еще запускали самолет, точнее, Уильям Эрнест запускал, а Гилли смотрела и время от времени подбадривала его, когда на крыльце появились Троттер и мистер Рэндолф.

— Вы только посмотрите, Троттер, как здорово у него это получается.

Уильям Эрнест забрался на самый верх столба. Теперь он обходился без помощи Гилли.

— Смотрите на меня, — тихо сказал он. — Посмотрите.

Мистер Рэндолф поднял вверх голову с невидящими глазами.

— Что такое, сынок?

— Похоже, Гилли сделала ему бумажный самолетик, — пояснила миссис Троттер.

— А, понятно, понятно.

— Теперь смотрите.

— Смотрим, Уильям Эрнест, смотрим, детка.

Мальчик отклонился назад и запустил самолет.

— Бабах! — и снова самолет взмыл вверх, описал полукруг и медленно опустился на землю.

Самолет приземлился на обочину тротуара, а Троттер вздохнула. Уильям Эрнест бросился за ним.

— Ну и как? — спросил мистер Рэндолф.

— Как жаль, мистер Рэндолф, что вы ничего не видите, — сказала Троттер. — Я-то думала, бумажные самолеты, они только и годятся, чтобы изводить учителей. А сейчас вон как хорошо! — сказала она, повернувшись к Гилли.

Гилли вспыхнула, но на помощь ей пришел Уильям Эрнест.

— Это все потому, что я так здорово запускаю его, — сказал он.

— Точно, — сказала Гилли и похлопала его по плечу. — Молодец!

Он посмотрел на нее, его прищуренные глазки светились неподдельной радостью.

— Спасибо, — ласково сказала Троттер.

Гилли взглянула на нее, но тут же отвела глаза; так отворачиваются от яркого солнечного света.

— Проводить мистера Рэндолфа? — спросила она.

— Благодарю вас, мисс Гилли, — сказал он. — Большое спасибо.

Она взяла его за локоть и осторожно свела по ступенькам, стараясь не оглядываться, потому что на лице у Троттер была та самая улыбка, которую Гилли в глубине души ждала всю жизнь, но только не от такой вот Троттер… Это не входило в ее планы.

Во второй половине октября Гилли не только догнала свой класс, но стала первой ученицей. Она пыталась внушить себе, что мисс Харрис ничего не остается, как ставить ей пятерки. Само собой, старой ханже, конечно, до смерти не хотелось писать: «отлично», «ясно выраженная мысль», «хорошая работа» в тетрадях ученицы, которая так открыто не любила ее.

Но мисс Харрис — крепкий орешек. Если она и догадывалась, что Гилли презирает ее, она и виду не подавала. Поэтому Гилли не могла еще прибегнуть к испытанному приему — забросить учебу, как только учительница убедится, что перед ней — гений. Как здорово это получилось в «Голливудских Садах» — у всех учителей глаза на лоб полезли, когда в один прекрасный день, ни с того ни с сего, Гилли стала сдавать пустые тетрадки. Она решилась на это, когда случайно услышала слова директора, который говорил ее учительнице, что по успеваемости у Гилли лучшие показатели за всю историю их школы; конечно, никто и не подозревал, что она знает об этом, и потому приволокли целую кучу школьных психологов, чтобы разобраться в ней. Никто в школе не согласился взять на себя ответственность за ее поведение, и тогда решили свалить всю вину на ее приемных родителей. Это привело миссис Нэвинс в такое бешенство, что она потребовала у мисс Эллис забрать Гилли немедленно, хотя поначалу, после первых жалоб на отвратительные хулиганские выходки Гилли, неохотно согласилась оставить у себя Гилли до конца года.

Гилли чуяла, что пустой тетрадкой мисс Харрис не запугаешь. Скорее всего, она не обратит на нее никакого внимания. Мисс Харрис отличалась от прежних учителей, с которыми Гилли имела дело. Казалось, она совершенно не зависит от своих учеников. Как будто они не доставляли ей ни волнений, ни радости. У Гилли в учебнике была напечатана фотография мусульманки из Саудовской Аравии — с головы до ног она была скрыта покрывалом, видны были только глаза. Чем-то она напоминала мисс Харрис, которая прятала себя за невидимым покрывалом. Раз-другой в глазах ее появлялся блеск и, казалось, приоткрывал Гилли человека, таящегося за этим защитным покровом, но это случалось так редко, что Гилли даже самой себе не решалась сказать, что означает этот взгляд.

В иные дни ей было все равно, что на уме у мисс Харрис. Ходить в школу было довольно приятно: ни окриков, ни сюсюканья, отметки ставят по справедливости, а не по тому, как учитель относится к ученику. Как в баскетболе. Если прицелиться как следует, мяч попадет точно в корзину. Без дураков.

Но бывали дни, когда безразличие мисс Харрис раздражало Гилли. Она не привыкла, чтобы с ней обращались как со всеми прочими. С первого класса она заставляла учителей относиться к себе по-особому. Она сама руководила своим образованием. Занималась, когда хотела и чем хотела. Учителя заискивали перед ней, ругали ее, но никогда не смешивали ее с другими.

До тех пор, пока она плелась в хвосте, Гилли мирилась с тем, что к ней относятся, как ко всем остальным в классе. Но теперь даже утренняя улыбка мисс Харрис казалась ей эхом приветствия счетно-вычислительной машины: «Хелло, Гилли № 58706, сегодня мы продолжим наши занятия дробями». Стоило переступить порог класса, как включалась машина-автомат со словами: «Доброе утро», а за дополнительную плату в три тысячи долларов школа могла бы даже приобрести машину-автомат с электронным глазом, которая будет называть каждого ученика по имени.

Несколько дней Гилли представляла себе мисс Харрис именно такой машиной. Все вроде совпадало. Блестящая, холодная, бездушная, до отвращения справедливая, в ее нутре все подогнано одно к одному и скрыто от взглядов. Не мусульманка под покрывалом, а безупречный, непроницаемый механизм.

Чем дольше Гилли об этом думала, тем больше она злилась. Никто не вправе вот так отгораживаться от других. Хорошо бы перед тем, как выбраться из этой помойной ямы, хоть раз дернуть какую-нибудь проволочку в этой машине, увидеть хоть раз, как мисс Харрис исступленно заорет, выйдет из себя и рухнет.

Но мисс Харрис — это не Троттер. Стоило пробыть возле Троттер пять минут, чтобы стало ясно — путь к ее сердцу лежит через Уильяма Эрнеста. У мисс Харрис не было никаких привязанностей к людям. Как в телевизионных кадрах старой серии «Невыполнимое задание»: «Ваше задание, если вы решите взяться за него, состоит в том, чтобы проникнуть в электронный робот, узнать, как он действует, и обезвредить его». Самоуничтожающаяся пленка никогда не объясняла группе по невыполнимым заданиям, как надо действовать, но группа, похоже, всегда знала это. А вот Гилли понятия не имела.