«Даже тот, кто отрицает самую жизнь земли?» – дивилась про себя Моргейна. Хорошо зная, что Талиесин ответил бы: «Да, даже он».
Вот теперь среди деревьев она ясно различала очертания факела на высоком шесте, полыхающего желто-синим пламенем. На мгновение свет ослепил ее – а в следующий миг она разглядела человека, держащего факел. Невысокий и смуглый, не друид и не жрец; из одежды на нем была лишь набедренная повязка из шкуры пятнистого оленя, голые плечи прикрыты чем-то вроде темного плаща; он походил на человека Племен, вот только ростом был повыше. Длинные, темные волосы венчала гирлянда разноцветных листьев – осенних листьев, хотя кроны дерев желтеть еще и не думали. И отчего-то это несказанно напугало Моргейну. Однако голос незнакомца звучал негромко и мягко.
– Добро пожаловать, сестра; ты, никак, заплутала, на ночь глядя? – произнес он на древнем наречии. – Так ступай сюда. Дай, я поведу твоего коня – я знаю здешние тропы. – Ощущение было такое, словно ее ждали.
И, словно во сне, Моргейна последовала за провожатым. Тропа под ногами становилась все более твердой, все проще было идти по ней; а свет факела разгонял туманное марево. Незнакомец вел коня в поводу, однако то и дело оборачивался к своей спутнице и улыбался. А затем взял ее за руку, словно ребенка. Зубы его блестели, глаза, совсем темные в свете факелов, искрились весельем.
А вот теперь огни замерцали повсюду; в какой-то момент – Моргейна не заметила, когда именно, – незнакомец передал ее коня кому-то еще, и ввел свою спутницу в круг огней: молодая женщина и не помнила, чтобы они вошли под крышу, однако она вдруг оказалась в огромном зале, где пировали мужи и жены в венках. Одних венчали гирлянды из осенних листьев, однако на некоторых женщинах красовались венки из первоцветов, крохотных бледных цветков эпигеи, что прячутся под палыми листьями еще до того, как сойдет снег. Где-то играла арфа.
Провожатый по-прежнему не отходил от гостьи ни на шаг. Он провел ее к столу на возвышении, и там, отчего-то ни капли не удивившись, Моргейна обнаружила женщину, уже виденную прежде: волосы ее венчал венок из жгутов ивняка, а серые глаза ее казались словно чуждыми времени, как если бы взгляд ее прозревал все на свете.
Незнакомец усадил Моргейну на скамью и вручил молодой женщине высокую кружку из какого-то неизвестного ей металла… напиток оказался сладким и нетерпким, с привкусом торфа и вереска. Она жадно осушила кружку и с запозданием осознала, что после долгого воздержания торопиться никак не следовало: голова у нее закружилась. И тут Моргейне вспомнилось древнее поверье: ежели ненароком забредешь в волшебную страну, ни в коем случае нельзя притрагиваться к тамошним еде и питью… но ведь это старая сказка, не более; фэйри ее не обидят.
– Что это за место? – спросила она.
– Это замок Чариот, – отвечала леди, – добро к нам пожаловать, Моргейна, королева Британии.
– Нет-нет, я вовсе не королева, – покачала головой гостья. – Мать моя была Верховной королевой, а я – лишь герцогиня Корнуольская, но не более…
– Это все равно, – улыбнулась госпожа. – Ты устала, а путь был долог. Ешь и пей, сестренка; завтра тебя проводят туда, куда ты едешь. А ныне – время пировать.
На блюде ее лежали плоды и хлеб – темный, мягкий, из неизвестного Моргейне зерна, однако молодой женщине казалось, будто когда-то ей уже доводилось его пробовать… и еще она заметила, что у незнакомца, приведшего ее в зал, на запястьях – крученые золотые браслеты, точно живые змеи… Моргейна протерла глаза, гадая, уж не сон ли это, а когда посмотрела снова, это оказался лишь браслет, или, может статься, татуировка, вроде той, что Артур носит со дня возведения в королевский сан. Порою, когда взгляд ее обращался на провожатого, ярко вспыхивали факелы, и казалось, будто чело его осеняют рога; а хозяйка была увенчана золотой короной и вся в золотых украшениях, но гостье то и дело мерещилось, что это лишь венок из ивняка, а шею ее обвивает ожерелье из раковин – крохотных таких ракушек, состоящих как бы из двух половинок, как женские гениталии, и посвященных Богине. Моргейна сидела между хозяйкою и своим провожатым, и где-то вдалеке играла арфа; музыки более чудесной молодая женщина не слышала даже на Авалоне…
Усталость разом прошла. В голове прояснилось: сладкий на вкус напиток избавил ее от немощи и скорби. Позже кто-то вручил ей арфу, и Моргейна в свой черед сыграла и спела, и никогда еще голос ее не звучал так мягко, и ясно, и нежно. Играя, она погрузилась в сон, и показалось ей, что все лица вокруг напоминают ей кого-то знакомого… того, кого она знала где-то в иных местах… Ей мерещилось, будто она идет по берегу залитого солнцем острова и играет на причудливой изогнутой арфе; а в следующий миг она перенеслась в просторный, мощенный камнем двор, и мудрый друид в странных длинных одеждах учил их обращению с циркулем и астролябией, а еще там были песни и звуки, способные открыть запертую дверь или воздвигнуть кольцо стоячих камней, и она заучила их все, и была увенчана короной в форме золотой змеи…
Хозяйка объявила, что пора на покой – а завтра кто-нибудь проводит гостью и ее коня. В ту ночь Моргейна уснула в прохладной комнате, завешанной листьями – или это такие гобелены, что колышутся, колеблются, непрерывно изменяются, рассказывают обо всем, что было и есть? Среди прочих картин Моргейна различила и себя: она держала в руках арфу, а на коленях у нее устроился Гвидион; и еще один образ среди сплетенных нитей – она сама вместе с Ланселетом; Ланселет играет с ее волосами, держит ее за руку, и подумалось Моргейне, что о чем-то она позабыла… есть у нее некая причина злиться на Ланселета; однако причины этой молодая женщина так и не вспомнила.
А потом хозяйка возвестила, что нынче ночью – великий праздник, и хорошо бы гостье задержаться еще на день-два и поплясать с ними; и Моргейна не возражала… право же, ей так давно не случалось потанцевать и повеселиться всласть! Но когда молодая женщина задумалась о том, что же это, собственно, за праздник, она так ничего и не вспомнила… конечно же, равноденствие еще не настало, хотя ни луны, ни солнца взгляд ее не различал, так что определить время самой, как ее некогда учили, не получалось.
В волосы ей вплели цветы – яркие цветы лета, ибо, сказала королева волшебной страны, ты – не девушка нетронутая. Ночь выдалась беззвездная, и Моргейна слегка встревожилась, не обнаружив луны, точно так же, как днем не видела солнца. Сколько же дней прошло – один, или два, или три? Отчего-то время словно утратило значение: ела она, проголодавшись; засыпала, где была, почувствовав усталость, одна или на постели, мягкой, точно трава, с одной из девушек хозяйки. Однажды, к вящему ее изумлению, девушка – да, она отчасти походила на Врану – обвила руками ее шею и принялась целовать ее, и Моргейна отвечала на поцелуи, нимало не удивляясь и не стыдясь. Все происходило точно во сне, где возможно все самое странное и немыслимое; Моргейна слегка недоумевала – так, самую малость, но отчего-то все это казалось неважным, и жила она во власти колдовской грезы. Иногда молодая женщина задумывалась, а что сталось с ее конем, но всякий раз, когда гостья уже собиралась отправиться в путь, хозяйка говорила, что об этом и думать не след, пусть она еще с ними побудет… однажды, много лет спустя, пытаясь восстановить в памяти все то, что произошло с нею в замке Чариот, Моргейна вспомнила, как лежала на коленях госпожи и сосала ей грудь, и ей вовсе не казалось странным, что она, взрослая женщина, покоится на коленях у матери и позволяет целовать себя и укачивать, точно дитя. Но уж это-то наверняка было не более чем сном, просто в голове у нее все смешалось от сладкого, крепкого вина…
А порою Моргейне казалось, что хозяйка – это на самом деле Вивиана, и она гадала:» Может быть, я занедужила, лежу в лихорадке, а все эти чудеса мне лишь снятся ?» Вместе с девушками хозяйки она отправлялась в леса собирать травы и корешки; времена года словно смешались. На празднике – той же самой ночью или в другой раз? – она танцевала под мелодию арф, и в свой черед играла сама, подменив арфиста, и под пальцами ее рождалась музыка печальная и веселая.
