Моргейна слушала его и ужасалась горечи, заключенной в его словах: сколь глубоко оскорблено его мужское достоинство! Она-то знала, как чутки его пальцы, как восприимчива душа музыканта! Неужто даже перед лицом Богини, женщины в состоянии разглядеть лишь изувеченное тело? Моргейна вспомнила, как бросилась в объятия Ланселета; рана, нанесенная ее гордости, кровоточит до сих пор и вовеки не исцелится.

Сознательно и неторопливо она склонилась над Кевином, припала к его губам, завладела его рукою и осыпала поцелуями шрамы.

– Не сомневайся, для меня ты мужчина, и Богиня подсказала мне вот что… – Моргейна вновь легла – и повернулась к нему.

Кевин настороженно глядел на нее в яснеющем свете дня. На мгновение в лице его отразилось нечто такое, что Моргейна ощутимо вздрогнула – или он полагает, ею движет жалость? Нет же; она лишь воспринимает его страдания как свои, а это же совсем другое дело. Она посмотрела ему прямо в глаза… да, если бы лицо его не осунулось так от ожесточения и обиды, не было искажено мукой, он мог бы показаться красавцем: правильные черты лица, темные, ласковые глаза… Судьба изувечила его тело, но дух не сломила; трус ни за что не выдержал бы испытаний друидов.

«Под покрывалом Богини, как любая женщина мне – сестра, дочь и мать, так и каждый мужчина должен быть мне отцом, возлюбленным и сыном… Отец мой погиб, я его и не помню толком, а сына своего я не видела с тех пор, как его отлучили от груди… но этому мужчине вручу я то, что велит Богиня…» Моргейна вновь поцеловала одну из покрытых шрамами рук и вложила ее себе под платье, на грудь.

Кевин был совсем неопытен – что показалось ей странным для мужчины его лет. «Но откуда бы ему набраться хоть каких-нибудь познаний – в его-то положении?» А вслед за этой пришла иная мысль: «А ведь я впервые делаю это по своей доброй воле, и дар мой принимается так же свободно и просто, как был он предложен». И в этот миг что-то исцелилось в ее душе. Странно, что так оно вышло с мужчиной, которого она почти не знает и к которому испытывает лишь приязнь. Даже при всей своей неопытности Кевин был с ней великодушен и ласков, и в груди ее всколыхнулась волна неодолимой, невысказанной нежности.

– До чего странно, – проговорил он наконец тихо и мечтательно. – Я знал, что ты мудра, что ты жрица, но отчего-то мне и в голову не приходило, что ты красива.

– Красива? Я? – жестко рассмеялась она. И все же Моргейна испытывала глубокую признательность за то, что в этот миг показалась ему красавицей.

– Моргейна, расскажи мне – где ты была? Я бы и спрашивать не стал, да только вижу: то, что произошло, лежит у тебя на сердце тяжким бременем.

– Я сама не знаю, – выпалила она. А ведь ей и в голову не приходило, что она сможет поделиться этим с Кевином. – Возможно, что и за пределами мира… я пыталась попасть на Авалон… и не могла пробиться; думаю, путь для меня закрыт. Дважды побывала я там… словом, где-то. В иной стране, стране снов и чар… стране, где время застыло в неподвижности и просто не существует, и ничего там нет, кроме музыки… – Моргейна смущенно умолкла; чего доброго, арфист сочтет ее сумасшедшей.

Кевин ласково провел пальцем вдоль ее века. Было холодно, а покрывала они сбросили; друид вновь заботливо укутал ее плащом.

– Некогда и я побывал там, и слышал их музыку… – промолвил он отрешенно и задумчиво. – В том месте я вовсе не был калекой, и женщины их надо мною не насмехались… Может статься, однажды, когда избавлюсь я от страха безумия, я вернусь туда… Они показали мне тайные тропы и сказали, что я могу приходить, когда хочу… все благодаря моей музыке… – И вновь тихий голос его прервался, и наступило долгое молчание.

Моргейна задрожала всем телом и отвела взгляд.

– Надо бы нам вставать. Если наша бедная лошадка не превратилась за ночь в глыбу льда, сегодня мы доберемся-таки до Камелота.

– А если мы явимся вместе, – негромко отозвался Кевин, – там наверняка решат, что ты приехала со мной с Авалона. Не их это дело, где ты жила… ты – жрица, и над совестью твоей не властен никто из живущих, ни даже их епископы или сам Талиесин.

Молодая женщина пожалела, что нет у нее пристойного платья; судьба ей явиться к Артурову двору в одежде бродячей нищенки. Ну да ладно, ничего тут не попишешь. Под неотрывным взглядом Кевина она привела в порядок волосы, затем, словно между делом, подала ему руку и помогла встать. Но во взгляде его вновь отразились настороженность и горечь; и от внимания молодой женщины это не укрылось. Кевин окружил себя сотней частоколов молчания и гнева. Однако же, когда они с Моргейной выбирались наружу, он коснулся ее руки.

– Я еще не поблагодарил тебя, Моргейна…

– О… ежели тут причитаются благодарности, так обоюдные, друг мой… или ты сам не понял? – улыбнулась она.

На мгновение изувеченные пальцы сжали ее кисть… и тут, словно в ослепительно-яркой вспышке, она увидела изуродованное лицо Кевина в окружении кольца пламени, искаженное от крика, и огонь, огонь повсюду вокруг него… огонь… Похолодев, Моргейна резко высвободила ладонь и в ужасе воззрилась на своего спутника.

– Моргейна! – воскликнул он. – Что такое?

– Ничего, пустое… ногу свело… – солгала она. Кевин протянул руку, чтобы поддержать ее, но Моргейна уклонилась от помощи.» Смерть! Смерть на костре! Что это значит? Такой смертью не умирают даже худшие из предателей… или она просто-напросто увидела то, что случилось с ним еще в детстве, когда он и получил свои увечья?» Миг Зрения, при всей его краткости, потряс ее до глубины души, как если бы она сама произнесла приговор, обрекающий Кевина на смерть.

– Пойдем, – коротко бросила она. – Пора ехать.

Гвенвифар в жизни своей не хотела иметь ничего общего со Зрением; разве не сказано в Священном Писании, что довольно для каждого дня своей заботы6? За последний год, с тех пор как двор перебрался в Камелот, о Моргейне она почти не думала, а вот нынче утром пробудилась, помня сон про Моргейну: о том, как Моргейна взяла ее за руку, и повела к кострам Белтайна, и велела возлечь там с Ланселетом. Окончательно стряхнув с себя дрему, королева готова была рассмеяться фантазии столь безумной. Ясно, что сны насылает сам дьявол, ибо во всех ее снах ей давали советы столь порочные, что христианской жене к ним и прислушиваться грех. Чаще всего в роли советчицы выступала Моргейна.

«Ну что ж, двор она покинула, и вспоминать мне про нее вовсе незачем… нет-нет, я вовсе не желаю ей зла, пусть себе раскается в грехах и обретет мир в какой-нибудь обители… желательно, подальше отсюда «. Теперь, когда Артур отрекся от своих языческих обычаев, Гвенвифар чувствовала, что могла бы быть счастлива, Если бы не эти сны… в которых Моргейна подсказывает ей всевозможные низости. А теперь вот сон так и преследовал ее, в то время как она вышивала для церкви алтарный покров, – преслеловал столь неотступно, что королева со стыда сгорала: ну, можно ли вышивать золотой нитью крест, думая при этом о Ланселете? Королева отложила иглу, прошептала молитву, но мысли неумолимо возвращались к прежнему. Артур, когда она попросила о том под Рождество, пообещал загасить костры Белтайна по всей стране; Гвенвифар находила, что следовало бы сделать это куда раньше, да только мерлин запрещал. До чего же трудно не любить старика, размышляла про себя королева; он так мягок и добр; будь он христианином, так превзошел бы всех священников. Но Талиесин утверждал, что несправедливо это по отношению к сельским жителям – отнимать у них простодушную веру в Богиню, радеющую об их полях и урожае и наделяющую плодовитостью человека и зверя. И, право же, чем могут грешить эти люди; целыми днями напролет они трудятся в полях и возделывают землю, чтобы собрать по осени хоть малую толику хлеба и не умереть с голоду; до греха ли им? Напрасно было бы ждать, что дьявол – если, конечно, он и впрямь существует – возьмет на себя труд искушать таких людей.