— Здорово! Здорово, а?

Первым по лестнице поднялся Федькин в своих узких брючках и цветных сингапурских носках. Потом он подтянул подвеску, на которую уселся Солнышкин, и они повисли в небе по обе стороны трубы, держа в руках громадный брезент.

— Ну как? — крикнул снизу Бурун.

— Ничего, — ответил Солнышкин. И тут же чуть не полетел с подвески. Ветер надул брезент, как парус, и рванул вверх. Солнышкин вцепился в него и едва не перелетел через трубу.

— Держи! — заскрежетал зубами Федькин. Он болтался на другом конце брезента. При каждом порыве ветра они то подлетали вверх, то изо всех сил шлёпались на подвески. Дым так валил на них, что через минуту, окосев и кашляя, Федькин спросил:

— Отдохнём?

— Попробуем, — сказал Солнышкин.

— Сейчас! — крикнул Федькин. — Посмотрю, много ли там копоти!

Он сунул голову в трубу, но оттуда вывалил громадный клуб дыма и сажи. Следом из трубы с воплем вылетела совершенно чёрная голова Федькина.

— Не могу-у больше! — ревел ошалелый Федькин.

В этот момент брезент так наполнило клубом горячего воздуха, что он взлетел, как воздушный шар, и на нём повисли два настоящих трубочиста. Ещё минута — и их выбросило бы за борт, в море. Но брезент зацепился за мачту, а Федькин и Солнышкин с размаху стук нулись лбами.

— Ох! — сказал Федькин и стал съезжать вниз по мачте.

Солнышкин ещё держался. Сверху открывался прекрасный вид, но видеть всё это Солнышкину не давала громадная шишка на лбу. Он слетел вниз, прямо на руки перепуганному Перчикову.

— Жив? — крикнул Перчиков, ощупывая Друга.

Он схватил Солнышкина за руку, позвал Федькина и вместе с ними зашагал в рубку. Сзади ковылял боцман и гудела толпа.

— Пошли! — говорил Перчиков. — Хватит с нас всего этого!

Они распахнули дверь рубки, по которой всё ещё ходил Плавали-Знаем. Капитан остановился, посмотрел на них и вдруг выкатил глаза:

— Негры? Иностранцы? Откуда на судне иностранцы?

— Кхе-кхе! — возмущённо кашлянул Федькин, и из горла у него вылетел ком сажи.

— Ха-ха! — захохотал вдруг Плавали-Знаем, — Так это же мои матросы!

— Мы не ваши матросы, — сказал сердито Солнышкин.

— Мои, мои! — заявил Плавали-Знаем и радостно понюхал воздух. Ветер в это время переменился, и дым отлетал в другую сторону. — Вы стали настоящими матросами, вы великолепно справились с заданием!

И Плавали-Знаем приказал Борщику выдать им по лишней порции компота. Но пить его у Солнышкина не было никакой охоты.

Целых два часа Солнышкин и Федькин оттирали друг друга мочалками. Потом Солнышкин принялся отстирывать свою тельняшку. Пять раз он без толку мылил её, пока в дело не вмешался Федькин.

— Настоящие моряки стирают чуть-чуть иначе! — сказал он. — Смотри. — Он намылил тельняшку в шестой раз, намылил свои носки и брюки, потом связал всё это тонкой верёвкой-выброской и спустил за борт.

— Что ты делаешь? — крикнул Солнышкин.

— Избавляю руки от лишнего труда! Тельняшка и брюки запрыгали по волнам, а Солнышкин и Федькин уселись на канат. Солнце обжигало плечи. Федькин насвистывал мексиканскую песню. Солнышкин одним глазом косил на тельняшку, а другим успевал замечать всё, что встречалось на пути, и размышлял. Чаек он уже видел, медуз и камбалу тоже, дельфинов встречал, пережил почти тропический ливень в доме старого Робинзона. Настоящему моряку не хватало настоящей качки. Волны и сейчас были спокойными, прозрачно-синими, и в глубине мелькали клочья морской травы.

«Не везёт», — подумал Солнышкин. Ему хотелось бури.

— Хотя бы маленькая качка, — мечтательно сказал он вслух. Федькин молчал.

— Хочется посмотреть на настоящий шторм, — сказал Солнышкин.

— Не надо торопиться, — заметил Федькин и вдруг вскочил.

Выброска лопнула, его сингапурские носки и одна штанина скакали по волнам обратно к Океанску. А тельняшка Солнышкина размахивала руками.

— Тяни, тяни! — запрыгал Федькин и выдернул выброску с тельняшкой и остатками своих брюк.

Солнышкин испуганно бросился проверять рубаху, а Федькин взял двумя пальцами штанину и сказал:

— Везёт человеку. Подумать, что было бы со мной, если бы я сам сидел в этих брюках! — Он бросил штанину боцману на тряпки и направился в каюту.

В это время с мостика в свою каюту решил спуститься Плавали-Знаем. Он насладился видом поднятого корабельного носа, и теперь ему захотелось вздремнуть. За штурвалом, широко расставив ноги, стоял Петькин. Он обладал замечательным слухом и любое приказание начальства услышал бы на расстоянии сотни миль.

Плавали-Знаем вошёл в каюту и, сняв китель, басом пропел: «Лево руля, право руля!» Потом прямо в сапогах бухнулся на кровать, так как никогда не снимал их на всякий случай, и качнул рукой клетку с попугаем, которая висела на слуховой трубе. Попугай подпрыгнул, а Плавали-Знаем, подмигнув ему, повторил: «Лево руля, право руля, дурачок!» — и тут же захрапел.

Через несколько минут Петькин уловил донёсшуюся из слуховой трубы команду: «Лево руля!» и, оглянувшись, повернул руль влево. Но скоро оттуда же раздалась сердитая команда: «Право руля, дурак!» И он испуганно дёрнул руль вправо. «Лево руля!» И он снова по вернулся влево. И опять, ещё громче и строже, прозвучало: «Право руля, дурак!»

Петькин втянул голову в плечи. Он не понимал, за что его ругают, но тем исправнее выполнял команду и дёргал штурвал то влево, то вправо. Судно качалось так, что из кают стали вылетать чашки и стаканы. Стулья заходили ходуном.

Солнышкин хотел выглянуть в иллюминатор, но врезался головой в аптечку.

Артельщик, который нёс сардельки для капитана, летал из конца в конец коридора и каждый раз стукался головой то об одну, то о другую стенку. Наверху, в рулевой рубке, Петькин крутился на штурвале, а в капитанской каюте, над головой Плавали-Знаем, качался попугай и при каждом новом толчке остервенело орал в трубу:

«Лево руля, право руля!»

Наконец при очередном броске артельщик так врезался в дверь, что она распахнулась, и он, поддёв головой клетку, шлёпнулся на Плавали-Знаем.

Попугай кончил свою песню, но качка продолжалась. Море разошлось не на шутку, и говорят, что именно в это время разыгрался короткий, но самый жестокий шторм за много лет.

С каждой минутой волны поднимались всё выше и наваливались на левый борт. Пароход накренился и ехал боком по воде. Мачты повисали над морем, как удочки.

Держась за переборки, боцман кое-как добрался до рубки и, оттащив Петькина, пытался развернуть пароход носом к волне. Он повис на штурвале, когда в рубку ввалился Плавали-Знаем. Едва держась на ногах, он спросонья взглянул на море.

— Боцман, команду наверх! Помпы на палубу!

— Так пробоин нету! — крикнул боцман, стараясь перекрыть рёв воды.

— Вы что, не видите, — покачиваясь, сказал Плавали-Знаем, — что одна половина моря выше другой? Помпы на палубу! И мы его перекачаем! Слева направо! Слева направо!

И Плавали-Знаем с криком «Аврал!» бросился вниз по трапу. Следом мчалась палубная команда и машинисты. Солнышкин тоже выскочил из каюты и, падая, на четвереньках пустился за капитаном. Судну угрожала опасность! Начинался первый аврал в его жизни, и ему хотелось настоящей морской работы. Едва помпу вытащили на трюм, Солнышкин сразу же ухватился за рукоятку.

— Шланги в воду! — командовал Плавали-Знаем. Он подкатил рукава и стал напротив Солнышкина. — Начали, начали! — крикнул он, и вода загудела в шлангах. — Слева направо, слева направо!

Руки у Солнышкина ходили как заводные, а поясница сгибалась и разгибалась так быстро, что скоро в ней стало что-то похрустывать. Подумать ему было некогда. Со лба Плавали-Знаем катились громадные капли.