– Да у нее и дело-то пустяковое было, – попытался возразить Петр Николаевич.

– И што она, по-твоему, натворила? – прищурив глаз, подозрительно спросил Турков.

– Помещика кипятком ошпарила… Шестнадцать годов было девчонке, он любовницей ее вздумал сделать!

– Ни рожна ты не знаешь! Ножиком она его зарезала! Она с пеленок разбойница, а ты в жены ее себе взял… Ну, ум у тебя есть, Лигостаев, я спрашиваю?

Лигостаева подмывало встать, взять атамана за лацканы мундира и встряхнуть хорошенько. Но он, помня наказ Важенина не задираться, терпеливо выслушивал Туркова, еще не зная, что у него кроме Стешки накануне побывал новый начальник охраны прииска бывший войсковой старшина Печенегов и подробно обо всем информировал атамана станицы. Сейчас Турков нарочно послал за Филиппом десятского, чтобы войсковой мог встретиться здесь с Лигостаевым. Туркову давно хотелось столкнуть их лбами. Печенегова он презирал и боялся его разбойничьей репутации. Зная прошлое Петра, Гордей держал его на заметке и терпеть не мог за гордый характер. Турков отлично понимал, что у Печенегова с Петром старые счеты, после убийства сына – кровная вражда, которая должна неминуемо вспыхнуть. Хорошо бы разом избавиться от этих беспокойных людей!

– А ведь на тебя со стороны поглядеть, – продолжал Турков тоненьким, елейным голоском, – тихий вроде бы, умный казак. А выходит, что в тихом омуте не одни сомы, а и черти водятся…

– Омута-то, господин атаман, только черт и меряет… А я русский, крещеный, не грабил, не убивая… Может, на войне пришлось, так там сам бог велел…

– Я не об этом толкую, урядник Лигостаев. Мы што, ребенки с тобой, не понимаем, о чем речь идет! Русским языком тебе говорю, что не могу дозволить, чтобы ты сноху выгнал и заместо ее каторжанку привел… Брось ты ето несуразное дело и отправь мадаму сею подобру-поздорову! А не то мы ее по этапу отсюдова наладим…

Петр Николаевич насупился и почернел лицом не только от последних слов атамана, но еще и оттого, что мимо окон кабинета проплыла высокая, в темной черкеске и серой папахе фигура Филиппа Печенегова и повернула к парадному крыльцу.

– Не имеете права, господин атаман!

– Права, – тыча толстым, как колбаска, пальцем в потолок, заговорил опять Турков, – права, господин урядник, у господа бога на небе, а у нашего царя-батюшки и его верных слуг – на земле… Понятно тебе, Лигостаев?

– Нет, господин атаман, непонятно. Господь бог и на земле властвует, – возразил Петр. – Она мне уже жена и перед богом, и перед моей совестью! На мне крест есть! Я пришел к вам с добрым сердцем, чтобы просить вас посаженым отцом мне быть, а вы…

Петр Николаевич почувствовал, что слова его попали в цель. Турков неистово преклонялся перед старыми русскими обычаями и был фанатически религиозным человеком. Совет Важенина пригласить атамана в посаженые отцы пришелся очень кстати.

– Спасибо за честь, – разглаживая пестрые усы, смущенный неожиданным поворотом дела, поблагодарил Турков. – Когда же вы успели схлестнуться?

– Для этого, ваше сокородие, немного надо, – ответил Петр.

– Так-то оно так! – согласился Гордей Севастьянович, недовольно посматривая на вошедшего без доклада Печенегова. Такой вольности атаман никому не прощал. Придерживая наборный ремень на черной, с голубыми газырями черкеске, Печенегов прошел в передний угол, где стояла под знаменем атаманская, окованная серебром насека, и без приглашения сел на крашеную, с высокой спинкой скамью.

– Как же будет с моей просьбой, господин атаман? – чувствуя на себе жгучий взгляд войскового старшины, спросил Лигостаев.

– Еще раз бдагодарствую, во прибыть не могу, дела! – Гордей развел руки в стороны и откинулся на спинку кресла.

– Обидите, господин атаман, Захар Федорович просил, – нарочно, чтобы слышал Печенегов, настаивал Лигостаев.

Петр Николаевич видел, что первую, трудную битву он выиграл, поэтому действовал уверенно и смело.

– Извиняй, брат! Хоть зарежь, не могу; говорю, дела… – И, чтобы досадить так нахально вошедшему войсковому старшине, добавил: – Ступай с богом, как говорится, желаю тебе хорошего казака вырастить! Про сироту Саньку слышал, что ты его усыновить хочешь, ето тоже доброе дело, мне Важенин говорил… Будь здоров!

– С законненьким тебя или как поздравить позволишь? – с ехидцей в голосе спросил из угла Печенегов.

– Я по делу тут, господин Печенегов, и поздравления принимаю от тех, кто меня уважает и кого я сам почитаю, – сверкнув глазами, ответил Петр Николаевич.

– А за что тебя уважать прикажешь? – взмахнув широкими рукавами черкески, легко соскочив со скамьи, быстро проговорил Печенегов. Раздувая широкие ноздри и горбоносо морщась, с открытой издевкой продолжал: – Может, за то, что гадишь нашу казачью породу? Усыновлением сиротки грехи дочери хочешь прикрыть! Мы еще на сходе посмотрим, отдать тебе его или нет…

– Посмотрим… – медленно стаскивая с чубатой головы папаху и комкая ее в больших, мосластых руках, быстро проговорил Петр.

– Ну чего вы завелись? Место нашли! – испуганно пробурчал Турков. – Чего тут смотреть? Не вечно же мальчишке пастухом быть? – добавил Гордей Севастьянович.

– А может быть, я его сам взять желаю вместо Володьки, которого басурман с его дочкой убили!

– Врешь! – крикнул Лигостаев. – Он дочь мою опозорить хотел и коню под копыто попал!

– Молчать! – грохнул атаман по столу кулаком и вскочил. – Молчать! Марш на улицу!.. Там хоть башки друг другу поотрывайте, а здесь вам не базар, а присутствие! – Турков выполз из-за стола, схватил насеку и грозно пристукнул ею об пол. Это была его сила, власть, и давала она ему право на суд и полную неприкосновенность.

– Слушаюсь, господин атаман. – Петр надел папаху и взял под козырек. – Я готов защитить свою честь хоть на шашках, как угодно, но только в честном бою!

– А я, ты думаешь, не готов? – выступая вперед, сказал Печенегов.

– У тебя, Филипп, нет чести и никогда не было, – спокойно и дерзко ответил Петр. – Ты ее еще Куванышкиными косяками опозорил… Если не помнишь, так я тебе напомню. Молчал я много лет. Даже лучшему другу своему тогда не хотел говорить, а теперь всем могу рассказать, чего стоит твоя казачья честь… И как ты золото на спирт выменивал и тайно продавал его английской компании, тоже знаю… А может быть, напомнить тебе, как ты за моей дочерью от озера гнался?

Бледнея в лице, Печенегов присел на скамью и, ловя воздух, хватался рукой за голубые газыри. Турков, растерянно моргая глазами, ошалело смотрел то на одного, то на другого.

– Ведь я все-таки отец своей дочери, и она от меня ничего не таила… Помнишь, как инженер Петька Шпак предлагал тебе убить Суханова Тараса Маркелыча? Ты на него с кулаками набросился, а он револьвер в харю! Чего же ты потом не пришел к Гордею Севастьянычу – если у тебя была честь – да не заявил, на какое смертоубийство он подговаривал? Когда Тараса убили, ты на другой день с этим пакостным инженеришкой, с полюбовником твоей жены, водку глохтал, две недели потом запоем пил! Ведь ты знал и знаешь, чьих рук это дело, а молчал на суде. Видел я, как у тебя тогда скулы тряслись, хворым прикинулся… Саньку тебе! – Петр с каким-то в глазах затмением покачал головой и рассмеялся. – Ты сначала у него спроси! Да и не он тебе нужен, а моя башка! Но знай, что она у меня еще крепко сидит на плечах!

Печенегов вскочил, изогнувшись, как кошка, прыгнул на Петра. Лигостаев давно ждал этого и ударом в грудь отбросил его в угол.

Турков крикнул стоявших за дверью десятских. Они попытались схватить Петра. Особенно усердствовал молодой Катауров. Но Петр легонько оттолкнул их и, покачиваясь, как пьяный, вышел.

– Его не троньте, – проговорил атаман и, покосившись на сникшего Печенегова, добавил: – А етому господину, етому дайте отдышаться, водичкой напоите и проводите домой… Прихворнул он, видать, маненько… А может, лишнева выпил… Воскресенье сегодня, слава тебе господи!

Атаман надел папаху и, постукивая насекой, удалился.