— Княгиня Ольга, мир праху ее, ничего не достигла с куплей-продажей, да и с императорами не породнилась.

— Вот и худо, худо, княже… — послышались голоса.

— А почему? Говорите, мужи!

И бояре, воеводы, мужи говорили:

— Княгиня Ольга не договорилась о купле и продаже, но мы торгуем и будем торговать, без того не проживешь.

— Не договорилась она и о вере, а погляди, княже, и в городе Киеве, и повсюду на Руси полно христиан…

— Наши боги больше не помогают нам, княже, не можем более жити по старому закону и покону, кто заступится за нас и за тебя?

— Жизнь многотрудная стала, княже, земли имамо, а идут они супротив нас, достатки имамо, а кругом татьба.

— Не токмо мы, но и убогие люди ко Христу обращаются — аще не на земле, то на небе будет лучше… Христос утверждает богатого и бедного, перед ним все равны, а после смерти уготован рай.

— Видел я икону греческую, — промолвил, горько улыбнувшись, Владимир, — добро тем, кто сидит одесную Бога, но горе тем, кто в геенне огненной.

— Суди справедливо, княже…

Собственно, такие беседы с боярами и воеводами были не впервые — князь Владимир сам видел и знал, что старые законы и обычаи умирают. На требищах перед древними богами угасают огни, жертв не приносят, на Горе, в городе Киеве и повсюду на Руси люди мечутся в поисках новой веры: богатый, чтобы утвердить свои права, бедный, чтобы верить во что-нибудь, хотя бы в рай…

А разве сам он не думал о том же, когда ходил в далекие походы, обозревал земли, спал под открытым небом, вглядывался в его таинственную глубь, думал о себе и о всей Руси?!

К нему приходили благовестники, проповедники, учителя иных вер: священники папы римского, муллы черных булгар, веривших в Магомета, на развалинах Саркела князь Владимир долго беседовал с реби Ийохонаном Бен-Закаем, который всячески расхваливал и называл единственно справедливой свою веру.

Однако князь Владимир в своем воображении связывал непосредственно веру с жизнью; не любы были ему благовестники папы римского, утверждавшие неминуемую победу католичества во всем мире; отвратительны булгарские ропаты,[216] омовения и намазы, когда падают ниц перед неведомым Богом: хрупка вера и у хазар, что рассыпаны по всему свету.

«Христос освящает державу князя, боярина и низкого, благословляет всех, обещает праведникам рай, злым ад», — недаром грядет эта вера в мир, властно вступает и на Русь.

— Я и дружина моя, — говорит князь Владимир, — думали над тем, о чем просят нас императоры ромеев, и порешили дать им помощь — шесть тысяч воев.

Воеводы Горы довольны: это они обещали князю собрать и снарядить воинов, дать им коней и оружие.

— Однако, — продолжает князь, — помогая Византии, мы хотим говорить и о нуждах наших, и еще о том, дабы между нами с Византией мир, любовь, дружбу имати, дондеже светит солнце.

Василики, взволнованные и окрыленные таким началом, слушают толмачей, которые переводят слова князя.

— Мы утверждаем и требуем, чтобы императоры утвердили и нерушимо блюли древние ряды.

— Императоры утверждают, — в один голос сказали василики.

— За нашу помощь, ныне оказываемую, Византия заплатив дань: по десять гривен за каждого воина и тысячу гриь вен городу Киеву.

— Императоры согласны дать дань за воинов и городу Киеву.

— Мой отец, князь Святослав, — продолжал Владимир, — положил в Доростоле с императором Цимисхием ряд, по которому и русские и ромейские вой должны были покинуть Болгарию. Князь Святослав ушел, почему же ваши акриты и поныне стоят на Дунае?

— Воям Византии пришлось остаться в Болгарии, ибо там восстание, земля с землей воюет…

— Не будем мешать другим землям и лучше порадеем о своей.

— Воины Византии покинут Болгарию, — торжественно промолвили василики.

Князь Владимир тем временем советовался о чем-то с боярами и купцами, которые внимательно слушали толмачей.

— И о нашей купле-продаже будем говорить, — продолжал князь Владимир, — купцам Руси надо дозволить ходити в город Константинополь, подобно вашим, что ходят в Киев и прочие города Руси… Вы не пускаете их в город, замыкаете в Маме,[217] водите в город не более как по пятьдесят человек, устанавливаете на их товары свои цены, а нам продаете, что вздумаете и по своей цене. Почему так? Нет, пишите: русским купцам в Византии, как и греческим на Руси, дозволяется ездить свободно, пошлину не платить, устанавливать свои цены, покупать, что пожелают, и буде везде помощь, приязнь имати да месячину.[218]

Писцы скрипели гусиными перьями, василики молчанием подтверждали свое согласие.

— И еще хочу, — закончил князь Владимир, — чтобы Византия говорила с Русью, как равная с равной, а ее императоры с русским князем такожде… Мы за мир, любовь, дружбу…

Князь Владимир сдержал слово: собрал воинов, посадил их на коней, снарядил обоз и оружие.

Киев обливался слезами. Не хотелось, очень не хотелось людям, уже пролившим немало крови, снова идти на брань, да еще в чужую землю, прислуживать императорам ромеев.

Но что знали эти люди? Все вершит Гора, а они хотят мира, помышляют о детях и внуках. Князь Владимир велит воинам идти в далекий Константинополь, и они пойдут, чтобы вернуться с честью и славой.

В эти дни купец грек Феодор точно взбесился. Старый, немощный, едва волоча ноги, он все же ходил и ходил к князю, в терема воевод и бояр, и являлся туда не с пустыми руками…

Особенно усердствовал его сын Иоанн: кормил и поил тысяцких да сотенных, а порой напаивал медом и олом и простых воинов.

В Киеве даже поговаривали, что не Византия снаряжает в дорогу русских воинов, а купец Феодор. И это была правда — он ничего не жалел для русского воинства, но свое ли он тратил или императорово, кто знает?!

Долго раздумывал князь над тем, кого поставить воеводой, кому вести тысячи. Воеводы и бояре Горы называли нескольких тысяцких: Слуду, Дария, Нежила, которые, по их мнению, смело и достойно повели бы русское войско в Византию.

Владимир внимательно их выслушал, велел побыстрее снаряжать в поход дружину, а когда все было готово, объявил, что поведет ее воевода Рубач.

Это удивило воевод и бояр: Рубач, как это все достоверно знали, был лютым врагом Византии, ходил против ромеев еще с князем Святославом, привез в Киев его щит и меч, да и старый он был и кривой на один глаз. Обо всем этом воеводы и бояре, конечно, сказали Владимиру.

Однако он слову не изменил, и старый Рубач остался главным воеводой воинства, которое выступало в Византию. Чем руководствовался князь, никто не ведал: и раз и другой Рубач приходил вечером в княжий терем, сидел до поздней ночи у Владимира, о чем-то беседовал с ним и выходил задумчивый, суровый…

В конце месяца сеченя отправлявшаяся в Византию дружина собралась у Перевесищанских ворот. Перед нею был Далекий и трудный путь, лучшие воины Руси покидали родную землю, где оставались их жены и дети.

Рать двинулась, затопали копыта, заскрипели по снегу полозья саней, — долго, долго придется им ехать Червенским гостинцем, миновать поле над Русским морем, земли тиверцев и уличей, всю Болгарию.

Князь Владимир провожал воинов в окружении бояр и воевод; он долго стоял на опушке леса, где начиналось поле, среди которого ровной лентой тянулась дорога на юг.

Много тяжелых дум тревожило душу князя Владимира. В извечной борьбе с Византией он, как и древние князья, блюдя Русь, по-новому утверждал любовь и дружбу, посылал людей… Что готовит им судьба?