— Это распатор. Для снятия надкостницы при ампутациях. Чтобы надкостница не лопалась под зубьями пилы, чтобы получить чистый и гладкий распил! Вы удовлетворены? Я угадала?

— Тише, девушка, тише.

Шани пятерней пригладила волосы.

«Интересно, — подумал он. — Нас здесь четверо медиков. И все рыжие! Фатум, что ли?»

— Прошу вас, девушки, — бросил он, — выйти из палатки.

Они вышли, хотя все три фыркнули себе под нос. Каждая по-своему.

Перед палаткой, пользуясь последними минутами сладкого безделья, сидела группа санитаров. Русти окинул их суровым взглядом, принюхался, проверяя, не успели ли уже набраться.

Кузнец, огромный парнище, пыхтел около напоминающего пыточную скамью стола, упорядочивая инструменты для вылущивания раненых из лат, кольчуг и погнутых забрал шлемов.

— Там, — начал Русти без предисловий, указывая на поле, — вот-вот начнется бойня. И тут же появятся первые раненые. Все вы знаете, что делать, каждый знает свои обязанности и свое место. Если каждый будет делать то, что делать обязан, ничего плохого случиться не может. Ясно?

Ни одна из «девушек» не ответила.

— Там, — продолжал Русти, снова указывая на поле, — каких-то сто ерундовых тысяч солдат сейчас примутся калечить, уродовать и убивать друг дружку. Весьма изысканными методами. Нас, с учетом двух других госпиталей, двенадцать медиков. Мы ни за что на свете не сумеем помочь всем пострадавшим. Даже исчезающе малому проценту требующих нашей помощи. Да этого от нас даже и не ожидают. Но мы будем лечить! Ибо это, простите за банальность, суть нашего существования. Помогать страждущим. Так поможем — банально — стольким, скольким сможем помочь.

Никто опять не ответил. Русти повернулся.

— Мы не сумеем сделать больше, чем в состоянии сделать, — сказал он тише и теплее. — Но давайте постараемся все, чтобы того, что мы сделать не сможем, было по возможности меньше.

— Двинулись, — сказал коннетабль Ян Наталис и вытер вспотевшую руку о бедро. — Ваше королевское величество, Нильфгаард двинулся. Они идут на нас!

Король Фольтест, сдерживая танцующего сивого коня в расшитой лилиями попоне, показал коннетаблю свой прекрасный, достойный красоваться на монетах профиль.

— Стало быть, надлежит принять их достойно. Милсдарь коннетабль! Господа офицеры!

— Смерть Черным! — в один голос рявкнули кондотьер Адам «Адью» Пангратт и граф де Руйтер.

Коннетабль глянул на них, потом выпрямился в седле и набрал воздуха в легкие:

— По хоругвям!

Вдали глухо гудели нильфгаардские литавры и барабаны, надрывались рожки, роги и боевые трубы. Земля, по которой разом ударили тысячи копыт, дрогнула.

— Сейчас, — проговорил Анди Бибервельт, низушек, старшина обоза, откидывая волосы с небольшого остроконечного ушка. — Вот-вот…

Тара Хильдебранд, Диди Хофмайер «Хмельник» и прочие ездовые, сбившиеся вокруг старшины, покивали головами. Они тоже слышали глухой монотонный топот копыт, долетавший из-за холмов и из-за леса. Слышали нарастающий, словно гудение шмелей, рев и глухой гул. Чувствовали, как дрожит земля. Рев и гул резко усилились, подскочили на тон выше.

— Первый залп лучников. — У Анди Бибервельта был опыт, он видел, вернее, слышал не одну битву. — Будет и второй.

Он был прав.

— Теперь-то уж сойдутся!

— Ллучч… ше зза-залеззем под ввозы, — предложил, беспокойно вертясь, Вильям Хардботтом по прозвищу Заика, — ггово-рю вввам.

Бибервельт и остальные низушки поглядели на него с сочувствием. Под телеги? Зачем? От места боя их отделяла почти четверть мили. И даже если какой-нибудь разъезд заберется сюда, к обозу, разве спасет кого-нибудь сидение под телегой?

Рев и гул нарастали.

— Все, — сказал Анди Бибервельт.

И снова оказался прав.

С расстояния в четверть мили, из-за холмов и из-за леса, сквозь рев и лязг железа о железо до обозников долетел четкий, чудовищный, вздымающий волосы на голове звук.

— Кавалерия. — Бибервельт облизнул губы. — Кавалерия напоролась на пики…

— Ттт… только, — выдавил побледневший Заика, — ннне зна… в чем у них тттам лллошади провинились… у кккурвиных ддетей!

Ярре неведомо уже который раз стер губкой написанную фразу. Прикрыл глаза, вспоминая тот день, тот миг, когда столкнулись две армии. Когда оба войска, словно разъяренные сторожевые псы, кинулись друг другу на горло, схватились в смертельной хватке.

Он искал слова, которыми можно было бы это описать.

Напрасно.

Клин конницы с разгона врезался в квадрат пехотинцев. Словно гигантский кинжал дивизия «Альба» крушила все, что защищало доступ к живому телу темерской пехоты — пики, копья, алебарды, дротики, рубели, щиты. Словно кинжал дивизия «Альба» врезалась в живое тело, и полилась кровь. Кровь, в которой теперь топтались и скользили кони. Но острие кинжала, хоть и врезавшееся глубоко, не коснулось ни сердца, ни какого-либо другого жизненно важного органа. Вместо того чтобы разорвать и разрезать на части темерский квадрат, клин дивизии «Альба» вошел в него и споткнулся. Увяз в эластичной и вязкой как смола толпе пешего люда.

Вначале это выглядело неопасно. Голова и фланги клина состояли из элитных тяжеловооруженных рот. Клинки и мечи ландскнехтов отскакивали от щитов и блях, как молоты от наковален, невозможно было добраться и до защищенных ладрами[50] лошадей. И хотя то один, то другой латник все же падал с коня (либо вместе с конем), мечи, топоры, чеканы и шестоперы кавалеристов укладывали напирающих пехотинцев прямо-таки штабелями, и увязший было в пехоте клин дернулся и начал вбиваться глубже.

— Альбаааа! — Младший лейтенант Девлин аэп Меара услышал крик оберштера Эггебрахта, прорвавшийся сквозь рев, вой и ржание. — Вперед, «Альба»! Да здравствует император!

Конники рванулись, рубя, давя и полосуя. Из-под копыт визжащих и хрипящих лошадей летели плеск, скрип и хруст.

— Альбаааа!

Клин завяз снова. Ландскнехты, хоть и прореженные и окровавленные, не поддались, нажали, стиснули конников тисками так, что затрещало. Под ударами алебард, бердышей и боевых цепов надломились и остановились латники первой линии. Поражаемые двурогами и пиками, стаскиваемые с седел крючьями гизарм и рогатин, безжалостно избиваемые железными кистенями и палицами кавалеристы дивизии «Альба» начали умирать. Врезавшийся в квадрат пехоты клин — еще недавно грозное, безжалостно калечащее железо, увязшее в живом организме, — теперь больше напоминал ледяную сосульку, зажатую в огромном крестьянском кулаке.

— Темерияаааа! За короля, ребяты! Бей Черных!

Но ландскнехтам тоже было нелегко. «Альба» не давала себя разорвать, мечи и топоры вздымались и падали, рубили, кололи, резали, и каждого сваленного с седла конника пехота оплачивала немалой кровью.

Оберштер Эггебрахт, которого ткнули в щель между пластинами лат острым, тонким как шило наконечником пики, закричал, покачнулся в седле. Прежде чем ему успели прийти на помощь, страшный удар боевого топора смел его с коня. Пехота сомкнулась над ним.

Штандарт с черным алерионом с золотым перисониумом[51] на груди покачнулся и упал. Латники, а среди них и младший лейтенант Девлин аэп Меара, кинулись в ту сторону, рубя, топча, вереща.

«Хотел бы я знать, — подумал Девлин аэп Меара, выдергивая меч из разрубленного капалина и черепа темерского ландскнехта, — хотел бы я знать, — подумал он, широким ударом отбивая нацеленный в него зубчатый наконечник гизармы, — хотел бы я знать, зачем все это. Почему все это. И из-за кого все это».

— Эээ… И тогда собрался совет великих мэтресс… Наших Почтенных Матерей… Э… Память о которых вечно будет жить в наших сердцах… Ибо… Э… Мэтрессы из Первой Ложи… установили… Ээээ… Установили…