«Лев Калахари столкнется с самым трудным испытанием в своей стремительной, как полет метеорита, карьере. Ждет ли его такое же поражение, какое до сих пор наносил сам? Вот вопрос, который все задают себе, и если все пройдет, как ожидается, на этот вопрос нам ответит Ян Рашмор, – писал спортивный обозреватель «Панд дейли мейл». – В этой весовой категории нет никого, кто мог бы помешать Деларею и Рашмору встретиться 20 декабря. Правая рука Рашмора, сделанная из гранита и гелигнита, будет противостоять стилю действующего в бою обеими руками Деларея, и ни за какое золото, лежащее под улицами Йоханнесбурга, ваш корреспондент не пропустит этот бой».

Свои первые два боя Манфред выиграл с оскорбительной легкостью. Противники, деморализованные его репутацией, во втором раунде падали под быстрыми ударами красных перчаток, и среда у Манфреда оказалась свободной.

Он ушел из кампуса раньше, чем встали остальные, и не пошел на завтрак, чтобы успеть на центральный вокзал Йоханнесбурга, на ранний утренний поезд. Ему предстояло ехать по открытым травяным равнинам меньше часа.

Он скромно позавтракал в буфете железнодорожного вокзала Претории и пошел пешком. От нерешительности ноги были словно налиты свинцом.

Центральная тюрьма Претории – уродливое квадратное здание, внутри царит угрожающая, мрачная атмосфера. Здесь совершаются казни и содержатся приговоренные к пожизненному заключению.

Манфред прошел через вход для посетителей, поговорил с неулыбчивым человеком за стойкой и заполнил нужный бланк.

Он нерешительно замешкался перед вопросом «Кем приходитесь заключенному?», потом храбро написал «Сын».

Он протянул бланк дежурному. Тот медленно, внимательно прочел его, потом с серьезным видом бесстрастно посмотрел на Манфреда:

– За все эти годы у него не было ни одного посетителя, – сказал он.

– Я не мог прийти раньше, – ответил Манфред. Он пытался найти себе оправдание. – Были причины.

– Все так говорят. – Но тут выражение лица дежурного слегка изменилось. – Вы ведь боксер?

– Да, – кивнул Манфред и, повинуясь порыву, сделал тайный знак «ОБ». В глазах дежурного мелькнуло удивление, потом они снова опустились к бланку.

– Хорошо. Садитесь. Я позову вас, когда он будет готов, – сказал он и, прикрываясь бланком, сделал ответный знак «Оссева брандваг».

– Убей сволочного rooinek’а[45] вечером в субботу, – прошептал он и отвернулся.

Манфред удивился, но обрадовался и поразился тому, как широко раскинуло свои руки братство, собирая Volk.

Десять минут спустя дежурный провел Манфреда в камеру с зелеными стенами и забранными решеткой окнами; в помещении стоял простой стол и три стула с прямыми спинками, больше ничего. На одном из стульев сидел старик, но он был незнаком Манфреду, и юноша выжидательно осмотрелся.

Незнакомец медленно встал. Годы согнули его, кожа была морщинистая, в складках и пятнах от солнца. Волосы, редкие и грязно-белые, точно сырой хлопок, едва прикрывали череп, пятнистый, как яйцо ржанки. Худая морщинистая шея торчала из грубой миткалевой тюремной робы, как голова черепахи из панциря, глаза – бесцветные, поблекшие, с воспаленными веками – слезились; слезы, как роса, собирались на ресницах.

– Папа? – недоверчиво спросил Манфред, увидев пустой рукав, и старик молча заплакал. Плечи его ссутулились, и слезы, переливаясь через красные веки, потекли по щекам.

– Папа! – сказал Манфред. Гнев грозил задушить его. – Что с тобой сделали!

Он бросился к отцу, чтобы обнять, отворачиваясь от дежурного, пряча свою слабость и слезы. – Папа! Папа! – беспомощно повторял он, обнимая худые плечи под грубой тюремной робой; повернув голову, он умоляюще посмотрел на дежурного.

– Я не могу оставить вас одних, – понял тот и покачал головой. – Честное слово. Вопрос не только в моей работе.

– Пожалуйста, – прошептал Манфред.

– Слово брата, что не попытаетесь устроить ему побег?

– Слово брата, – ответил Манфред.

– Десять минут, – сказал дежурный. – Больше дать не могу.

Он отвернулся и закрыл за собой стальную зеленую дверь.

– Папа!

Манфред подвел дрожащего старика к стулу, усадил и склонился к нему.

Лотар Деларей ладонью вытер мокрые щеки и попробовал улыбнуться, но его голос дрожал.

– Только посмотри на меня: реву, как старуха. Просто не ожидал тебя увидеть. Теперь все в порядке. Все хорошо. Дай-ка взглянуть на тебя, просто поглядеть.

Он откинулся и внимательно посмотрел в лицо Манфреду.

– Каким ты стал мужчиной, сильным и удачливым, совсем как я в твои годы.

Кончиками пальцев он провел по лицу Манфреда. Рука была холодной, а кожа грубой, как шкура акулы.

– Я читал о тебе, сын. Нам позволяют читать газеты. Я вырезаю все о тебе и держу под матрацем. Я горжусь тобой, очень горжусь. Мы все здесь тобой гордимся, даже шпики.

– Папа! Как с тобой обращаются? – перебил его Манфред.

– Хорошо, Мэнни, просто хорошо. – Он опустил голову, и углы его губ опустились. – Просто… пожизненно – это очень долго. Ужасно долго, Мэнни. Иногда я думаю о пустыне, о горизонте, который затягивается далекой дымкой, и о высоком синем небе… – Он замолчал и попытался улыбнуться. – И о тебе, каждый день – не было дня, чтобы я не молился Господу: «Позаботься о моем сыне».

– Нет, папа, пожалуйста, – умолял Манфред. – Не нужно! Ты хочешь, чтобы и я заплакал? – Он выпрямился и подтащил второй стул. – Я тоже думал о тебе, папа, думал каждый день. Я хотел написать тебе и спросил дядю Тромпа, но он сказал, что лучше…

Лотар схватил его руку и заставил замолчать.

– Ja, Мэнни, так было лучше. Тромп Бирман мудрый человек, он знает, как лучше. – Он улыбнулся более убедительно. – Какой высокий ты вырос, и этот цвет волос – точно как мои когда-то. С тобой все будет в порядке, я знаю. Кем ты решил стать? Расскажи побыстрей. У нас очень мало времени.

– Я изучаю юриспруденцию в Стелленбосе. Первый курс закончил третьим.

– Это очень хорошо, мой сын, а что потом?

– Не знаю, папа, но мне кажется, я должен сражаться за наш народ. Думаю, я призван защищать справедливость ради нашего народа.

– Политика? – спросил Лотар и, когда Манфред кивнул, продолжил: – Трудная дорога, полная поворотов и изгибов. Я всегда предпочитал прямые пути, чтобы подо мной была лошадь, а в руке ружье. – И сардонически усмехнулся. – И смотри, куда это меня привело.

– Я тоже буду сражаться, папа. Когда наступит время. На поле битвы, которое сам выберу.

– Сынок! История жестока к нашему народу. Иногда я с отчаянием думаю, что нам суждено всегда быть угнетенными.

– Ты ошибаешься! – Лицо Манфреда застыло, голос стал резким. – Наш день придет, он уже забрезжил. Угнетению конец.

Он хотел все рассказать отцу, но вспомнил клятву на крови и замолчал.

– Мэнни. – Отец наклонился ближе, обвел камеру взглядом, как заговорщик, и потянул Манфреда за рукав. – Алмазы – они еще у тебя? – спросил он и сразу увидел ответ на лице сына.

– Что с ними случилось? – На отчаяние Лотара трудно было смотреть. – Они мое наследство тебе, все, что я смог тебе оставить. Где они?

– Дядя Тромп… он нашел их много лет назад. Он сказал, что они зло, порождение дьявола, и заставил меня уничтожить их.

– Уничтожить?

Лотар недоверчиво посмотрел на него.

– Раздробить на наковальне молотом. Превратить в порошок – все камни.

Манфред видел, как вспыхнул старый боевой дух отца. Лотар вскочил и гневно прошелся по камере.

– Тромп Бирман, если бы я мог до тебя добраться! Ты всегда был упрямым ханжой и лицемером…

Он замолчал и вернулся к сыну.

– Мэнни, есть другие. Помнишь – холм в пустыне? Я оставил их там для тебя. Ты должен вернуться за ними.

Манфред отвернулся. Долгие годы он старался изгнать из сознания это воспоминание. Воспоминание о большом зле, связанное с ужасом, и виной, и горем. Он пытался похоронить эту часть своей жизни. Прошло много лет, и он почти преуспел, но теперь, после слов отца, вновь ощутил в горле гнилостный вкус и увидел, как сумка с сокровищем исчезает в глубокой расщелине.