– Я забыл дорогу, папа. Я не смогу туда добраться.

Лотар потянул его за руку.

– Хендрик! – сказал он. – Сварт Хендрик! Он знает. Он сможет тебя отвести.

– Хендрик. – Манфред моргнул. Имя, полузабытое, часть прошлого; неожиданно он отчетливо увидел большую лысую голову, это пушечное ядро. – Хендрик, – повторил он. – Но он исчез. Я не знаю куда. Исчез в пустыне. Я не смогу его найти.

– Нет, нет! Мэнни, Хендрик здесь, он где-то поблизости от Витватерсранда. Он теперь большой человек, вождь своего народа.

– Откуда ты знаешь, папа?

– Виноградная линия![46] Мы здесь все знаем. Нам с воли сообщают новости, передают послания. Мы все слышим. Хендрик прислал мне весточку. Он не забыл меня. Мы были товарищами. Мы вместе проехали десять тысяч миль и сражались в сотне битв. Он прислал мне весточку и назначил место, где я смогу его найти, если мне удастся уйти из этих проклятых стен. – Лотар наклонился, схватил сына за голову, притянул к себе, прижал губы к его уху и лихорадочно зашептал. Потом снова откинулся. – Ты должен пойти и найти его там. Он отведет тебя к гранитному холму у реки Окаванго – и, милостивый Боже, как я хотел бы снова ехать с тобой по пустыне!

В замке загремел ключ. Лотар отчаянно затряс руку Манфреда.

– Обещай, что поедешь туда, Мэнни.

– Папа, эти камни – зло.

– Обещай мне, сын, скажи, что я не зря провел эти годы в заключении. Обещай, что вернешься за камнями.

– Обещаю, папа, – прошептал Манфред. В камеру вошел дежурный.

– Пора. Извини.

– Я могу снова прийти к отцу завтра?

Дежурный покачал головой.

– Одно посещение в месяц.

– Я буду писать тебе, папа. – Он повернулся к Лотару и обнял его. – Отныне буду писать тебе каждую неделю.

Но Лотар бесстрастно кивнул; его лицо окаменело, глаза стали непроницаемы.

– Ja, – кивнул он. – Пиши иногда. – И он, шаркая, вышел из камеры.

Манфред смотрел на закрывшуюся стальную зеленую дверь, пока дежурный не тронул его за плечо.

– Идемте.

Манфред пошел за ним в приемную, испытывая противоречивые чувства. И только когда вышел за ворота на солнечный свет и посмотрел на высокое голубое африканское небо, о котором с такой тоской говорил его отец, одно чувство вырвалось наружу и победило остальные.

Гнев, слепой безнадежный гнев. Все последующие дни этот гнев рос и достиг высшего накала, когда Манфред шел по проходу между рядами орущих, неистовствующих зрителей к ярко освещенному рингу за канатами, одетый в переливчатый шелк, в перчатках из красной кожи на руках и с жаждой убийства в сердце.

Сантэн проснулась задолго до Блэйна; ей жаль было каждой секунды, потраченной на сон. Снаружи было еще темно, потому что коттедж стоял под склонами высокой Столовой горы, которая закрывала своей громадой рассвет, хотя в маленьком огороженном саду уже чирикали и сонно пищали птицы. Сантэн приказала перебросить через каменную ограду ветви такомы и жимолости, чтобы привлечь птиц, и по ее распоряжению садовники каждый день подсыпали корм в кормушки.

Ей потребовались месяцы, чтобы создать совершенный дом. Незаметно расположенный, с укрытой стоянкой для ее «даймлера» и нового «бентли» Блэйна – машин, которые сразу привлекают внимание; не более чем в десяти минутах ходьбы от парламента и кабинета Блэйна в крыле внушительного здания, построенного по проекту Херберта Бейкера[47] и отведенного правительству. Из дома должен был открываться вид на гору, а сам дом должен был располагаться в одном из переулков не самого модного пригорода, где маловероятна встреча с друзьями, деловыми партнерами, парламентариями, врагами или журналистами. Но прежде всего он должен был создавать особое ощущение.

Когда Сантэн впервые вошла в этом дом, она не увидела ни поблекшие грязные обои, ни потрепанные ковры на полу. Она стояла в центральной комнате и улыбалась.

«Здесь жили счастливые люди. Да, этот дом подходит. Я его возьму».

Она зарегистрировала право собственности в одной из компаний своего холдинга, но не доверила обновление дома ни архитектору, ни декоратору. И единолично продумала переделку и проследила за ее осуществлением.

«Это должно быть лучшее в мире любовное гнездышко».

Она, как обычно, нацелилась на почти недостижимые стандарты и каждое утро, пока шла работа, консультировалась с зодчим, его плотниками, водопроводчиками, малярами. Они снесли стены между четырьмя крошечными спальнями и превратили их в единый будуар с французскими окнами, открывающимися в уединенный сад с высокими стенами из желтого песчаника со Столовой Горы, откуда открывался прекрасный вид на серые утесы.

Она устроила отдельные ванные для Блэйна и для себя: для него – отделанную итальянским кремовым мрамором с рубиновыми прожилками и с кранами и ручками в виде золотых дельфинов; для себя – как бедуинский шатер, тонущий в розовом шелке.

Кровать, отделанная слоновой костью и листовым золотом, была музейной редкостью эпохи итальянского Возрождения.

– Мы сможем на ней играть в поло, когда закончится сезон, – заметил Блэйн, впервые увидев это ложе. В спальне Сантэн повесила Тернера[48] – освещенное солнцем золотое море – так, чтобы было видно с кровати. В гостиной она повесила Боннара[49] и осветила комнату люстрами в виде хрустальных перевернутых елок, а в буфете расставила лучшие образцы из своей коллекции серебряной посуды времен королевы Анны и Людовика XIV.

Она наняла для коттеджа четверых слуг, в том числе лакея для Блэйна и постоянного садовника. Шеф-поваром стал малаец, готовивший райские пловы, боботи и рустафели[50], и Блэйн, любивший поесть и считавший себя знатоком острых соусов, утверждал, что никогда такого не пробовал.

Продавец цветов у Гроте-Керк[51] близ здания парламента получил заказ ежедневно доставлять в коттедж большие букеты желтых роз, а винный погреб Сантэн заполнила лучшими винами из огромных погребов Вельтевредена и за баснословные деньги установила в кладовой большой электрический холодильник, чтобы держать в нем ветчину, сыры, икру, копченого шотландского лосося и прочие деликатесы.

И однако, при всем любовном внимании к мелочам и старательном планировании, им везло, если удавалось хотя бы одну ночь в месяц проводить здесь, хотя, конечно, бывали и редкие ворованные часы; Сантэн ценила их выше алмазов и берегла, как самая скупая хозяйка: завтрак наедине во время перерывов в заседании парламента, полночная встреча, если заседания затягивались, иногда встречи днем – о, святое небо, какие встречи! – когда его жена Изабелла считала, что он на тренировке по поло или в правительстве.

Сантэн осторожно повернула голову на кружевной наволочке и посмотрела на Блэйна. Сквозь ставни пробивался серебристый рассвет, и черты лица Блэйна были словно выкованы из серебра. Она подумала, что со своим римским носом и широким властным ртом он похож на спящего императора.

«Если бы не уши», – подумала она и сдержала смешок. Странно, как три года спустя его присутствие по-прежнему заставляло ее чувствовать себя девочкой. Она неслышно встала, стараясь не качнуть матрац и не разбудить его, взяла с дивана халат и ушла в свою ванную.

Сантэн быстро расчесала щеткой волосы, проверяя, нет ли седины, потом с облегчением вычистила зубы и промывала глаза специальным раствором, пока белки не стали чистыми и блестящими. Потом смазала лицо кремом и стерла лишний. Блэйну нравилось, когда на ее коже нет косметики. Пользуясь биде, она снова улыбнулась, вспомнив изумление Блэйна, когда он впервые его увидел.

– Замечательно! – воскликнул он. – Корыто, чтобы поить лошадей в ванной! Как полезно!