– Уведи меня, Блэйн, – всхлипнула Сантэн. – Уведи меня отсюда.

Его руки помогли ей встать и увлекли в ночь.

Кровожадный рев у нее за спиной стих. Сантэн жадно вдохнула сладкий ночной воздух высокого вельда, как будто спаслась, едва не утонув.

«Лев Калахари выписал себе билет в Берлин» – кричали заголовки газет, и Сантэн вздрогнула от воспоминаний, уронила газету на край кровати и потянулась к телефону.

– Шаса, когда мы сможем улететь домой? – спросила она, услышав его сонный голос, и из ванной гостиничного номера вышел Блэйн с намыленными щеками.

– Ты решила? – спросил он, едва она повесила трубку.

– Нет смысла даже пробовать заговорить с ним, – ответила она. – Ты же видел, как он смотрел на меня.

– Может, в другой раз… – хотел он утешить. Но увидел отчаяние в ее глазах, подошел и обнял.

В первый день отборочных предолимпийских соревнований Дэвид Абрахамс почти на секунду улучшил свой результат на дистанции двести метров. Однако на второй день в беге на четыреста метров ему удалось выиграть у соперников лишь метр. Тем не менее его имя стояло в самом начале списка, составленного по результатам пятидневных состязаний и оглашенного на заключительном банкете, и Шаса, который сидел рядом с ним, первым пожал ему руку и похлопал по спине. Дэвид отправлялся в Берлин.

Две недели спустя в клубе «Инанда» в Йоханнесбурге состоялись отборочные игры в поло, и Шаса вошел в команду Б – запасных, – которой предстояло сыграть с возглавляемой Блэйном командой А, более вероятными претендентами на поездку; матч между ними должен был проходить в последний день.

Сидя высоко на трибуне, Сантэн наблюдала за тем, как Шаса проводит один из своих лучших матчей. Но в глубине души она понимала, что этого недостаточно.

Шаса в первых пяти чаккерах ни разу не ошибся на перехвате, ни разу не промахнулся по мячу, а однажды даже подхватил мяч под носом у пони Блэйна, проявив при этом такую смелость и искусство наездника, что на трибунах все вскочили. И тем не менее она знала, что этого недостаточно.

Клайв Рамси, оспаривавший у Шасы место номер два в команде, которому предстояло отправиться в Берлин, всю неделю играл хорошо. Этот сорокадвухлетний мужчина со значительным списком спортивных достижений выступал с Блэйном в качестве второго номера более чем в тридцати международных матчах. Его карьера игрока в поло только что достигла пика, и Сантэн знала, что отборочная комиссия не предпочтет ему более молодого, возможно, более смелого и одаренного, но несомненно менее опытного и потому менее надежного игрока.

Она почти видела, как они мудро кивают головами, затягиваясь сигарами и соглашаясь: «Молодой Кортни получит свой шанс в следующий раз», – и заранее ненавидела их, не делая исключений и для Блэйна Малкомса. Но толпа вдруг разразилась криками, и все окружающие вскочили.

Шаса, хвала Господу, в этом не участвовал: он скакал вдоль боковой линии, готовый принять передачу от своего первого номера, еще одного драчливого молодого игрока, который в центре поля противостоял Клайву Рамси.

Вероятно, это произошло случайно, более вероятно, это было проявление безрассудного стремления блеснуть, но при столкновении товарищ Шасы по команде сбил пони соперника на колени, выбросил Клайва из седла, и тот, перевернувшись в воздухе, ударился о твердую, как камень, землю. В тот же день рентген подтвердил: в бедре Рамси многочисленные трещины, и хирургу пришлось вскрывать бедро и вставлять стальную проволоку.

– Никакого поло по меньшей мере на год, – приказал он, когда Клайв Рамси пришел в себя после наркоза.

Поэтому когда собралась отборочная комиссия, Сантэн ждала их вердикта с новой надеждой. Как и предупредил Блэйн Малкомс, он вышел, когда назвали имя Шасы. А когда его позвали обратно, председатель сказал:

– Итак, молодой Кортни заменит Клайва в основном составе.

Блэйн испытал волнение и радость: Шаса Кортни был для него почти как родной сын, которого у него не будет.

Как только появилась возможность, Блэйн позвонил Сантэн.

– Объявление будет сделано только в пятницу, но Шаса получил билет.

Сантэн была вне себя от радости.

– Блэйн, дорогой, как мне не проговориться до пятницы? – воскликнула она. – Как замечательно будет отправиться в Берлин втроем! Мы можем взять «даймлер» и поехать по Европе. Шаса никогда не был в Морт-Омме. Можно провести несколько дней в Париже, и ты поведешь меня поужинать в «Ласерр»[57]. Столько нужно устроить… но поговорим об этом, когда увидимся в субботу.

– В субботу?

Он забыл, она поняла это по его голосу.

– День рождения сэра Гарри – пикник на горе. – Она досадливо вздохнула. – О Блэйн, это один из немногих случаев в году, когда мы можем побыть вместе – законно!

Блэйн еще немного помешкал: он уже обещал Изабелле и девочкам отвезти их на уик-энд в дом ее матери во Франсхоке[58].

– Обещаю, милая, я буду.

Сантэн никогда не узнает, чего это будет ему стоить: Изабелла с изощренной жестокостью отомстит ему за нарушенное обещание.

Изменения в характере Изабеллы вызваны наркотиками, уверял себя Блэйн. Без их влияния она по-прежнему та же милая, мягкая женщина, на которой он женился. Мучительная боль и наркотики – вот что так искалечило ее, и он старался сохранить уважение и любовь к ней.

Он старался помнить ее привлекательность и прелесть, тонкие и деликатные, как лепестки розы, но эти привлекательность и прелесть давно исчезли, лепестки розы завяли, и теперь от нее пахло разложением. Приторный тошнотворный душок наркотиков исходил из каждой поры ее тела, и от незаживающих глубоких язв на ягодицах и крестце также исходит слабый, но отвратительный запах, который он так ненавидит. Ему теперь трудно находиться с ней рядом. Ее запах и вид отталкивают и в то же время наполняют его беспомощной жалостью и разъедающим чувством вины из-за его неверности.

Она исхудала как скелет. На костях хрупких ног совсем не осталось плоти, они похожи на лапы цапли или журавля; ноги прямые, но не изящные, выделяются только узлы коленей и непропорционально большие ступни.

Руки стали такими же тонкими, плоть сошла и с костей черепа. Губы истончились, так что зубы постоянно оскалены, когда Изабелла пытается улыбнуться или – чаще – когда она сердится, голова напоминает череп. Десны у нее бледные, почти белые.

Кожа тоже бледная, как рисовая бумага, такая же сухая и безжизненная, такая тонкая и прозрачная, что на руках и лбу видны голубые жилки вен, и единственной живой чертой на лице остаются глаза; в них теперь блестела злоба, словно Изабелла возненавидела Блэйна за то, что у него здоровое крепкое тело, тогда как ее тело искалечено и бесполезно.

– Как ты можешь, Блэйн? – Она задала вопрос тем высоким, обвиняющим, плачущим голосом, который бесконечно использовала в прошлом. – Ты обещал, Блэйн. Бог свидетель, я так мало тебя вижу! Я ждала этих выходных с самого…

Это продолжалось до бесконечности. Он пытался не слушать ее, но обнаружил, что снова думает о ее теле.

Он почти семь лет не видел ее без одежды, но примерно с месяц назад вошел в гардеробную жены, полагая, что Изабелла в беседке в саду, где она проводила большую часть дня. Но жена обнаженная лежала на белой простыне на массажном столе, к ней склонилась дневная сиделка в форме; должно быть, потрясение очень ясно читалось на его лице: обе женщины удивленно посмотрели на него.

На узкой грудной клетке Изабеллы проступали все ребра, ее груди свисали как пустые кожаные мешки. Темные густые лобковые волосы казались неуместными и непристойными в костлявой чаше между бедер; ниже под неестественным углом торчали ноги-палки, такие худые, что промежуток между ляжками был шире ладони Блэйна.

– Убирайся! – крикнула она, и он оторвал от нее взгляд и выбежал из комнаты. – Убирайся! Никогда больше не приходи сюда!