Теперь ее голос звучал так же.

– Отправляйся на свой пикник, если должен. Я знаю, какая я для тебя обуза. Я знаю, что ты не можешь провести со мной больше пяти минут…

Он больше не мог это выносить и поднял руку, успокаивая ее.

– Ты права, дорогая, я проявил эгоизм самим упоминанием об этом. Больше не будем об этом говорить. Конечно, я поеду с вами. – Он увидел мстительные искры торжества в ее глазах, и впервые возненавидел ее, и, прежде чем смог подавить эту мысль, подумал: «Почему она не умрет? Было бы лучше для нее и для всех, если бы она умерла». Блэйн сразу пришел в ужас от своей черствости, сознание вины обрушилось на него; он быстро подошел к жене, взял обе холодные костлявые руки в свои, мягко сжал их и поцеловал ее в губы.

– Прости, пожалуйста, – прошептал он, но перед его мысленным взором все равно появилась картина «Изабелла в гробу». Она лежала, прекрасная и безмятежная, какой была когда-то, ее волосы, снова рыжевато-коричневые, роскошно разметались по белой атласной подушке. Блэйн крепче закрыл глаза и попробовал изгнать этот образ из сознания, но картина не исчезла, даже когда Изабелла сжала его руку.

– Будет очень приятно снова немного побыть вместе. – Она не позволила ему отнять руку. – У нас теперь так мало возможностей поговорить. Ты столько времени проводишь в парламенте, а когда не занят правительственными делами, уходишь играть в поло.

– Мы видимся каждый день, утром и вечером.

– О, я знаю, но мы никогда не разговариваем. Мы даже еще не говорили о Берлине, а время уходит.

– Разве нам нужно многое обсудить, дорогая? – спросил он, осторожно высвобождая руку и возвращаясь на свой стул у противоположного края беседки.

– Конечно, Блэйн. – Изабелла улыбнулась, обнажив бледные десны за тонкими губами. От этого ее лицо стало хитрым и коварным, как морда хорька, и это его встревожило. – Нужно столько приготовить. Когда уплывает команда?

– Возможно, команда уедет без меня, – осторожно сказал он. – Быть может, мне придется уехать на несколько недель раньше и побывать в Лондоне и Париже для переговоров с английским и французским правительством, а уж потом я отправлюсь в Берлин.

– О Блэйн, все равно нужно приготовиться, чтобы я могла отправиться с тобой, – сказала она, и ему пришлось старательно следить за своим лицом: жена внимательно наблюдала за ним.

– Да, – согласился он, – потребуется тщательная подготовка.

Эта мысль была невыносима. Ему так хотелось быть с Сантэн, избавиться от всякого притворства, от страха быть обнаруженным.

– Мы должны быть совершенно уверены, дорогая, что поездка не ухудшит твое состояние.

– Ты не хочешь, чтобы я ехала с тобой?

Голос Изабеллы стал высоким и резким.

– Конечно…

– Это прекрасная возможность уйти от меня, сбежать.

– Изабелла, пожалуйста, успокойся. Ты навредишь себе…

– Не притворяйся, будто заботишься обо мне… Все эти девять лет я для тебя обуза. Я уверена: ты хочешь, чтобы я умерла.

– Изабелла…

Его потрясла точность обвинения.

– Не притворяйся святым, Блэйн Малкомс. Я, может, и прикована к креслу, но я не слепая и не глухая.

– Я не желаю продолжать беседу в таком тоне. – Он встал. – Поговорим, когда ты успокоишься…

– Сядь! – крикнула она. – Я не позволю тебе сбежать с твоей французской шлюхой, как ты всегда делаешь! – Он вздрогнул, словно жена ударила его по лицу, а Изабелла злорадно продолжала: – Ну вот, наконец я это сказала. О Боже, ты никогда не узнаешь, сколько раз я была близка к тому, чтобы сказать это. Ты никогда не поймешь, как приятно это сказать. Шлюха! Проститутка!

– Если ты не угомонишься, я уйду, – предупредил он.

– Шлюха, – злобно повторила она. – Гулящая девка! Развратница! Он повернулся и, перепрыгивая через ступеньки, спустился по лестнице из беседки.

– Блэйн! – кричала ему вслед жена. – Блэйн, вернись!

Он не останавливаясь шел к дому, и ее тон изменился.

– Блэйн, прости. Извини меня. Пожалуйста, вернись. Пожалуйста!

Он не смог ей отказать. Неохотно повернул – и обнаружил, что от потрясения и гнева у него дрожат руки. Он сунул их в карманы и остановился на верху лестницы.

– Хорошо, – негромко сказал он. – Насчет Сантэн Кортни все правда. Я люблю ее. Но правда и то, что мы делали все возможное, чтобы избавить тебя от боли и унижения. Никогда больше не говори о ней так. Если бы она позволила, я уже много лет назад ушел бы к ней – и бросил бы тебя. Да простит меня Господь, но я бы ушел от тебя. Только она удержала меня здесь, только она держит меня здесь.

Изабелла тоже отрезвела и была потрясена не меньше его – вернее, так ему показалось, но когда жена снова посмотрела на Блэйна, он понял, что она изобразила раскаяние, лишь бы вернуть его в пределы досягаемости своего языка.

– Я не могу поехать с тобой в Берлин, Блэйн. Я уже спрашивала доктора Джозефа, и он запретил. Он говорит, что поездка убьет меня. Однако я знаю, что ты задумал – ты и эта женщина. Я знаю, ты использовал все свое влияние, чтобы Шасу Кортни взяли в команду – только чтобы дать ей предлог тоже поехать. Я знаю, что ты задумал замечательный отдых от законной жены, и не могу остановить тебя…

Он в гневной покорности развел руки. Бесполезно было протестовать. Голос Изабеллы снова перешел в резкий, пронзительный крик.

– Так вот, позволь тебе сказать – медового месяца, на который вы нацелились, не будет! Я уже сказала девочкам – и Таре, и Матильде Джанин, – что они едут с тобой. И сказала, и они вне себя от волнения. Теперь тебе решать. Либо тебе хватит жестокости огорчить своих дочерей, либо ты будешь в Берлине не Ромео, а нянькой. – Ее голос стал еще выше, а блеск глаз – мстительнее. – И предупреждаю, Блэйн Малкомс! Если ты откажешься взять их собой, я расскажу им почему. Господь свидетель, я расскажу им, что их любимый папочка – лжец и распутник!

Хотя все: от всезнающих спортивных журналистов до самых невежественных болельщиков – были уверены, что Манфред Деларей поедет в Берлин в составе команды боксеров, но когда официально объявили, что он действительно включен в команду да вдобавок из тяжеловесов в команду вошел Рольф Стандер, а тренером сборной назначен преподобный Тромп Бирман, весь город, весь Стеленбосский университет преисполнились гордости и радости.

Состоялся прием у градоначальника и парад на улицах города, а на массовой встрече «Оссева брандваг» главнокомандующий объявил молодых людей примером африкандерского мужества и всячески превозносил их преданность и бойцовское мастерство.

– Именно такие молодые люди приведут наш народ к его законному месту на этой земле, – сказал он; построенные в ряды члены общества, все в форме, приветствовали их условным салютом – кулак правой руки прижат к груди, – и Манфреду и Рольфу прикрепили к рукаву формы знаки офицерского достоинства.

– За Бога и Volk! – призвал командующий. Манфред никогда раньше не испытывал такой гордости, такой решимости оправдать оказанное ему доверие.

В последующие недели возбуждение продолжало нарастать. Состоялись примерки олимпийской формы – зелено-золотой пиджак, белые брюки и широкополая шляпа: в этой форме им предстояло пройти по олимпийскому стадиону. С командой проводили бесконечные инструктажи, охватывавшие все темы: от немецкого этикета и правил вежливости до организации перемещений и характеристики противников, с которыми они могут встретиться на пути к финалу.

У Манфреда и Рольфа брали интервью все газеты и журналы страны, получасовая программа национального радио «Это твоя земля» была целиком посвящена им.

Только на одного человека это возбуждение, казалось, нисколько не подействовало.

– Недели, когда тебя не будет, покажутся мне длиннее всей остальной жизни, – сказала Сара Манфреду.

– Не будь глупышкой, – рассмеялся он. – Я вернусь раньше, чем ты спохватишься, с золотой медалью на груди.

– Не зови меня глупышкой, – вспыхнула она, – никогда больше не зови!