Он перестал смеяться.

– Ты права, – сказал он. – Ты достойна гораздо большего.

Во время обязательных вечерних тренировочных пробежек Манфреда и Рольфа Сара приняла на себя обязанности хронометриста и секунданта. Босая, она легко бежала по холму напрямик и поджидала бегунов в заранее назначенном месте, с хронометром, взятым взаймы у дяди Тромпа, с влажной губкой и фляжкой холодного свежевыжатого апельсинового сока для освежения. Как только они растирались губкой, освежались соком и бежали дальше, Сара снова бежала к следующему месту встречи напрямик через вершину холма или по долине.

За две недели до отплытия Рольфу пришлось пропустить пробежку: он должен был председательствовать на чрезвычайном заседании студенческого комитета, и Манфред побежал один.

Он выбрал крутой склон горы Хартенбош и припустил во весь дух, взлетая по склону длинными пружинистыми шагами, глядя на вершину. Там его ждала Сара. Низкое осеннее солнце, оказавшееся у нее за спиной, залило ее золотом, просвечивало сквозь тонкую ткань платья, очерчивая ноги, и Манфред видел каждую линию, каждый изгиб ее прекрасного тела, словно она была совсем без одежды. Он невольно остановился и стоял, любуясь, грудь его вздымалась, сердце колотилось, но не только от усилий.

«Она прекрасна».

Он поразился тому, что раньше не замечал этого, и последний участок склона преодолел медленно, не сводя с нее глаз, смущенный неожиданным пониманием и незнакомым ощущением голода, потребности, которую старательно сдерживал, в существовании которой он никогда себе не признавался, но которая неожиданно грозила поглотить его.

Последние несколько шагов Сара прошла ему навстречу; босоногая, она была гораздо ниже его, но это только усилило его страшный голод. Сара протянула ему губку, а когда он не взял, сама подошла еще ближе и стала обтирать его потные шею и плечи.

– Прошлой ночью мне снился лагерь, – сказала она, обтирая его предплечья. – Помнишь лагерь у железной дороги, Мэнни?

Он кивнул. У него перехватило горло, и он не мог отвечать.

– Я видела маму в могиле. Ужас. Но потом все изменилось, Мэнни, это была не мама, а ты. Такой бледный, красивый, но я знала, что потеряла тебя – и так горевала, что хотела тоже умереть, чтобы всегда быть с тобой.

Он обнял Сару; она всхлипнула и прижалась к нему. Тело у нее было прохладное, мягкое, послушное, а голос дрожал.

– О Мэнни. Я не хочу потерять тебя. Пожалуйста, возвращайся ко мне – я не хочу жить без тебя.

– Я люблю тебя, Сари.

Голос его звучал хрипло, и она вздрогнула в его объятиях.

– О Мэнни…

– Я никогда не осознавал этого, – прохрипел он.

– О Мэнни… Я это всегда понимала. Я любила тебя с самой первой встречи, с самого первого дня и буду любить до смерти, – воскликнула Сара и подняла к нему лицо. – Поцелуй меня, Мэнни, поцелуй, или я умру.

Прикосновение ее губ что-то воспламенило в нем, и огненный туман затмил его разум, отделил от окружающего. Они оказались под соснами у тропы, на мягкой постели из сосновых игл, знойный осенний воздух мягко, как шелк, касался обнаженной спины Манфреда, но был не таким мягким, как тело Сары под ним, и не таким горячим, как влажные глубины, в которые она уводила его.

Он не понимал, что происходит, пока она не закричала от боли и радости, но тогда было уже поздно, и он, больше не способный сдерживаться, подхватил ее крик, бурной волной прибоя его унесло туда, где он никогда раньше не бывал – и даже не подозревал о существовании таких мест.

Явь и сознание возвращались медленно и долго. Он оторвался от Сары и в ужасе посмотрел на нее, натягивая одежду.

– То, что мы сделали, – непростительный смертный грех…

– Нет! – она яростно покачала головой и, не одеваясь, потянулась к нему. – Нет, Мэнни, греха нет, когда двое любят друг друга. Как это может быть грехом? Это идет от Бога, прекрасное и святое.

Ночью накануне отплытия с командой и дядей Тромпом Манфред спал в своей старой комнате пасторского дома. Когда в доме стихло и стемнело, по коридору пробралась Сара. Манфред оставил дверь незапертой. И не протестовал, когда Сара сбросила сорочку и забралась к нему под простыню.

Она оставалась с ним до тех пор, пока голуби на дубах за верандой не начали охорашиваться и негромко ворковать. Тогда она в последний раз поцеловала Манфреда и прошептала:

– Теперь мы принадлежим друг другу – навсегда.

До отплытия оставалось полчаса, но в каюте Сантэн было так тесно от гостей, что стюарду пришлось передавать бокалы с шампанским через головы, и требовались большие усилия, чтобы пробраться из одного конца каюты в другой. Не было только одного друга Сантэн – Блэйна Малкомса. Они решили не афишировать тот факт, что плывут на одном корабле, и договорились встретиться, только когда корабль выйдет из гавани.

Весь прием рядом с Сантэн оставались Эйб Абрахамс, которого распирало от гордости и который не отпускал от себя Дэвида, и доктор Твентимен-Джонс, высокий и печальный, как марабу. Они специально приехали из Виндхука проводить ее. Естественно, здесь были Гарри и Анна, а также оу баас генерал Сматс и его маленькая пышноволосая жена в очках в стальной оправе, которые делали ее похожей на даму с рекламы чая «Маззаватти»[59].

В дальнем углу Шаса в окружении молодых женщин что-то рассказывал, под восторженные возгласы и удивленные недоверчивые вскрики. Но вдруг он потерял нить повествования и уставился в иллюминатор у себя за спиной. Из иллюминатора открывался вид на палубу, и его внимание привлекла проходившая мимо девушка.

Он не видел ее лица, только висок и затылок, рыжие волосы, ниспадавшие на длинную стройную шею, и маленькое ушко, торчащее из локонов под беспечным углом. Это был лишь беглый взгляд, но что-то в этом ушке и в посадке головы заставило его сразу потерять интерес к окружающим женщинам.

Расплескивая шампанское, он на цыпочках пробрался к иллюминатору и высунул голову, но девушка уже прошла, и он увидел только ее спину. У нее была невероятно узкая талия и дерзкий маленький зад, который при ходьбе ритмично покачивался из стороны в сторону, отчего раскачивалась и юбка. Икры у нее были прекрасной формы, лодыжки стройные и аккуратные. Последний раз качнув ягодицами, она скрылась за поворотом. Шаса исполнился твердой решимости пойти и взглянуть ей в лицо.

– Прошу прощения, дамы.

Его слушательницы разразились разочарованными возгласами, но он аккуратно выбрался из кружка женщин и начал пробираться к выходу из каюты. Но добраться до него не успел: предупреждающе загремели сирены и раздался крик:

– Последний звонок, леди и джентльмены, – все на берег. Кто не уплывает, все на берег.

И Шаса понял, что упустил время.

«Наверно, у нее зад небесной красоты, а лицо как у черта, и она все равно не плывет», – утешал себя Шаса. Тут доктор Твентимен-Джонс принялся жать ему руку и желать успеха на Олимпиаде, и Шаса постарался забыть копну рыжих волос и сосредоточиться на обязанностях вежливого человека, но это оказалось нелегко.

Стоя на палубе, он поискал среди спускающихся по трапу или в толпе на пристани рыжую голову, но Сантэн потянула его за руку, когда внизу между кораблем и причалом появился зазор.

– Пойдем, chеri, проверим, как нас разместили в столовой.

– Да, тебя же пригласили за капитанский стол, мама, – возразил он. – Звали в…

– Конечно, но тебя и Дэвида не пригласили, – заметила она. – Пошли, Дэвид, надо узнать, где вас посадили, и поменять места, если они неудобные.

Ей что-то нужно, понял Шаса. При обычных обстоятельствах мать приняла бы места в столовой как данность, уверенная, что ее имя – единственная необходимая гарантия того, что она получит желаемое, но теперь она вдруг проявила настойчивость, и в глазах у нее было выражение, которое он хорошо знал и называл «макиавеллиевской искрой».

– Что ж, пошли, – снисходительно согласился он, и они втроем спустились по лестнице, обшитой панелями из каштана, в столовую первого класса.