– Неужели я собирался сказать все это? – Блэйн удивленно покачал головой. – Ну хорошо. Теперь я говорю «но» и с серьезным видом смотрю на тебя. Прошу продолжить за меня, Мэтти.
– Но, говоришь ты с серьезным видом, он еврей. Ты скажешь это подчеркнуто и будешь глядеть не просто с серьезным видом, но с очень серьезным.
– Это «с очень серьезным» требует большого напряжения лицевых мышц. Ну хорошо, продолжай.
– Моему дорогому папочке не хватит черствости добавить: «Не пойми меня превратно, Мэтти. Некоторые мои лучшие друзья – евреи». Ты ведь никогда не будешь таким бестактным со мной, правда?
– Никогда. – Блэйн старался не улыбаться, хотя предложение по-прежнему серьезно беспокоило его. Он никогда не мог противиться проказам своей рыжеволосой любимой дочери. – Так я никогда бы не сказал.
– Но, сказал бы ты, смешанные браки бывают очень трудными, Мэтти. Брак и так трудное дело, и не нужно усложнять его различиями в вере, обычаях и образе жизни.
– Какой я умный, – покачал головой Блэйн. – И что бы ты мне ответила?
– Я бы ответила тебе, что уже целый год учусь у рабби Джекобса и к концу этого месяца стану иудейкой.
Блэйн поморщился.
– Ты раньше никогда ничего не скрывала от меня, Мэтти.
– Я сказала маме.
– Понятно.
Она весело улыбнулась, все еще пытаясь превратить это в игру.
– Тогда ты бы сказал: «Но, Мэтти, ты еще ребенок».
– А ты бы ответила: «На будущий год мне исполнится восемнадцать».
– А ты бы посмотрел с серьезным видом и спросил: «Каковы перспективы Дэвида?»
– А ты бы ответила: «Дэвид в конце года начнет работать в «Горнофинансовой компании Кортни» с жалованьем в две тысячи в год».
– Откуда ты знаешь? – удивилась Мэтти. – Дэвид только что сказал мне…
Она замолчала и заерзала, догадавшись, откуда отец почерпнул это. Отношения отца с Сантэн Кортни тревожили ее больше, чем она когда-нибудь осмелилась бы ему сказать.
– Ты любишь его, Мэтти?
– Да, папа. Всем сердцем.
– Ты уже получила разрешение матери – в этом я могу быть уверен.
За годы Матильда Джанин и Тара прекрасно научились противопоставлять Изабеллу и Блэйна друг другу.
Матильда Джанин виновато кивнула, и Блэйн выбрал из хумидора на столе сигару. Обрезая ее, он задумчиво хмурился.
– К таким вещам нельзя относиться легко, Мэтти.
– Я и не отношусь. Я знаю Дэвида уже два года.
– Я всегда считал, что ты сделаешь карьеру…
– Сделаю, папа. Моя карьера – делать Дэвида счастливым и подарить ему множество детей.
Он закурил и проворчал:
– Что ж, в таком случае пришли ко мне своего Дэвида. Хочу предупредить его, что с ним будет, если он будет плохо присматривать за моей маленькой девочкой.
Матильда Джанин обежала стол, прыгнула к отцу на колени и обеими руками обняла за шею.
– Ты самый замечательный отец! Ни у кого такого нет!
– Пока я тебе уступаю, – прояснил он комплимент дочери, и та обняла его так крепко, что у него заболела шея.
Шаса и Дэвид на «рапиде» полетели в Виндхук, чтобы привезти на свадьбу Эйба Абрахамса и его жену. Остальная семья Дэвида и большинство его друзей, включая доктора Твентимен-Джонса, приехала поездом. Вместе с друзьями и семьей Матильды Джанин Малкомс получилось много народу, и большую синагогу в пригороде Гарденс заполнила толпа.
Дэвиду очень хотелось, чтобы Шаса был его шафером. Однако потребовалось долго и настойчиво уговаривать рабби Джекобса совершить церемонию, потому что невеста, по его мнению, переходила в иудаизм только для того, чтобы выйти замуж, а не по искренним религиозным убеждениям. Поэтому Дэвид даже не пытался сделать своим шафером нееврея, и Шасе пришлось удовлетвориться тем, что он держал один из столбов хупы[71]. Однако Шаса произнес веселую и забавную речь на приеме, который устроил Блэйн в своем доме на Ньюлендс-авеню, и Дэвид был главным объектом его шуток.
Свадьба дала Шасе возможность объявить очередное перемирие с Тарой Малкомс. За два прошедших года в их отношениях погода так часто менялась от солнечной до бурной, что они сами не всегда были уверены, каковы эти отношения в данный момент.
Они умудрились занимать противоположные позиции почти во всем, хотя излюбленной областью их расхождений была политика; другой постоянной ареной главных боев стали страдания бедных и угнетенных на земле, где было много представителей обеих групп.
Тара обычно умела многое сказать о привилегированном белом правящем классе и о несправедливости системы, которая позволяла молодому человеку, чьи единственные отличия – красивая внешность и богатая снисходительная мать, иметь среди игрушек пятнадцать пони для игры в поло, английский спортивный «ягуар СС» с особым двигателем на три с половиной литра и самолет «Де Хэвиленд Тайгер Мот», тогда как у тысяч черных детей животы раздуты от недоедания, а ноги искривлены рахитом.
Их гениальность в нахождении противоположных точек зрения этими темами не ограничивалась. Тара терпеть не могла так называемых «спортсменов», которые уходили в вельд, вооружившись мощными ружьями, и убивали невинных зверей и птиц; она не одобряла очевидную радость, которую испытывали некоторые безмозглые молодые люди, глядя на медленное, но неумолимое приближение военной грозы: война обещала им только новые острые ощущения. Она презирала тех, кто удовлетворялся посредственным дипломом, когда, приложив немного сил, определенно могли получить дорогостоящее образование в области инженерии, в котором было отказано тысячам других, summa cum laude[72].
Со своей стороны, Шаса считал святотатством, что девушка с лицом и телом богини пытается скрывать эти достоинства, из-за чего ее принимают за дочь пролетария. Не одобрял он и того, что эта молодая женщина большую часть времени проводит либо в кабинете, либо в нищих пригородах, раздавая сопливым негритятам бесплатный суп; продукты для этого супа покупались на деньги, которые она добывала, собирая пожертвования на улицах города.
Особенно ему не нравились молодые студенты-медики и недавно окончившие курс врачи, все до одного большевики, с которыми Тара без конца якшалась в бесплатных больницах, бесплатно ухаживая в качестве неквалифицированной санитарки за грязными, заразными коричневыми и черными пациентами, страдавшими туберкулезом, сифилисом, младенческой дизентерией, чесоткой, вторичными последствиями хронического алкоголизма и другими неприятными производными бедности и невежества.
– Святому Франциску Ассизскому повезло, что ему не пришлось соревноваться с тобой: он выглядел бы гунном Аттилой.
Серьезная односторонность ее друзей с этими их «левацкими» бородами, неряшливо одетых, казалась ему скучной и нарочитой.
– У них нет ни стиля, ни класса, Тара. Как ты можешь показываться с ними на людях?
– Их стиль – это стиль будущего, а их класс – класс всего человечества.
– Послушай, сейчас ты даже говоришь, как они!
Однако эти различия казались слабыми и незначительными по сравнению с истинно монументальными расхождениями во мнениях относительно чистоты и девственности Тары.
– Ради Бога, Тара, королева Виктория умерла тридцать семь лет назад. На дворе двадцатый век.
– Спасибо за урок истории, Шаса Кортни, но если ты еще раз попытаешься запустить руку мне в панталоны, я сломаю ее в трех разных местах.
– То, что ты там прячешь, не такое уж особенное. Есть много других молодых женщин…
– «Женщин» в данном случае – эвфемизм, но опустим это. Предлагаю тебе в будущем все внимание уделять им и оставить меня в покое.
– Это твое единственное разумное предложение за весь вечер, – в досаде выпалил разозленный Шаса и под гром выхлопа и шум компрессоров, разнесшиеся по всему сосновому лесу и вспугнувшие все прочие парочки, расположившиеся в темноте вокруг псевдоантичного храма – памятника Сесилю Джону Родсу, рванул с места на своем спортивном «ягуаре».
