Хлопая и крича от восторга, Тара обнаружила, что истерически плачет. После Мозеса Гамы другие выступающие казались скучными и косноязычными, и она сердилась на них за неумение выступить, но когда поискала в толпе Мозеса Гаму, он исчез.

– Таким людям нельзя долго оставаться на одном месте, – объяснил Хьюберт. – Им приходится порхать, как светлячкам, чтобы опередить полицию. Генералы никогда не сражаются на передовой. Они слишком важны для революции, чтобы превращать их в пушечное мясо. Ленин вернулся в Россию, только когда схватка закончилась. Но мы еще услышим о Мозесе Гаме – попомни мои слова.

Вокруг них толпа строилась в процессию за оркестром из пятнадцати музыкантов: для цветных Кейпа любое собрание – повод для исполнения музыки. Оркестр двинулся вперед, колонна демонстрантов по четыре-пять человек в ряду пошла по площади. Оркестр, создавая праздничное настроение, играл «Алабаму»[76], и толпа смеялась и пела; это было похоже скорее на парад, чем на демонстрацию.

– Мы мирная, организованная демонстрация, – передавали организаторы вдоль колонны, подкрепляя прежние распоряжения. – Никаких неприятностей – нам не нужны неприятности с полицией. Мы пройдем к зданию парламента и передадим петицию премьер-министру.

В процессии шло две или три тысячи человек, больше, чем рассчитывали организаторы. Тара шла в пятом ряду, сразу за доктором Гулламом Гулом[77], его дочерью Сисси и другими предводителями цветных.

Вслед за оркестром процессия свернула на Оддерли-стрит, главную улицу города. По дороге к парламенту в процессию вливались любопытные и зеваки, и поэтому, когда предводители решили свернуть на Парламент-лейн, за ними уже двигалась колонна в пять тысяч человек, растянувшаяся на четверть мили, и почти половина демонстрантов шагала в ней ради развлечения, а не по политическим мотивам.

У входа на Парламент-лейн их ждал небольшой отряд полиции. Улица была перегорожена, а дальше виднелись еще полицейские, вооруженные дубинками и длинными черными хлыстами из кожи гиппопотама; они ждали дальше по дороге, у чугунной ограды парламента.

Нестройная процессия остановилась у полицейского барьера. Доктор Гул знаком велел оркестру замолчать, а сам прошел вперед, чтобы поговорить с белым инспектором, командовавшим отрядом. Журналисты и фотографы местных газет собрались вокруг них, чтобы увековечить ход переговоров.

– Я хочу вручить премьер-министру петицию от имени цветных граждан Капской провинции, – начал доктор Гул.

– Доктор Гул, вы собрали людей, не имея на то законного разрешения, и я вынужден просить вас: пусть ваши люди разойдутся, – возразил инспектор.

Ни у кого из демонстрантов не было огнестрельного оружия, и атмосфера была почти дружеская. Один из трубачей издал на своем инструменте оскорбительное громкое фырканье. В ответ на это инспектор улыбнулся и погрозил ему пальцем, как учитель озорнику; толпа рассмеялась. Такое отеческое отношение толпа понимала.

Доктор Гул и инспектор продолжали добродушно спорить, не обращая внимания на остряков из толпы, пока не появился парламентский посыльный. Доктор Гул передал ему петицию и повернулся, чтобы обратиться к демонстрантам.

К этому времени многие зеваки заскучали и разошлись; осталось только исходное ядро процессии.

– Друзья, наша петиция передана премьер-министру, – обратился к людям доктор Гул. – Мы достигли своей цели и можем рассчитывать, что генерал Герцог, хороший человек и друг народа, примет справедливое решение. Я обещал полиции, что теперь мы спокойно разойдемся по домам и никаких неприятностей не будет.

– Нас оскорбили! – громко выкрикнул Хьюберт Ленгли. – Они даже не снизошли до разговора с нами.

– Заставим их слушать нас, – послышался другой голос, а за ним согласные выкрики. Ряды процессии начали терять стройность и раскачиваться.

– Прошу вас! Друзья мои…

Рев толпы почти заглушил голос доктора Гула. Полицейский инспектор призвал к порядку и задействовал резерв: полицейские прошли по улице и построились за баррикадой лицом к демонстрантам, держа наготове дубинки.

Несколько минут настроение было неопределенным и неприятным, но мнение цветных организаторов победило, и процессия постепенно начала расходиться – за исключением костяка демонстрации в триста-четыреста человек. Это были преимущественно молодые люди, в основном студенты, и черные, и белые, и Тара оказалась одной из немногих женщин среди них.

Полиция двинулась вперед и стала оттеснять демонстрантов от баррикады, но те самопроизвольно перестроились, образовав меньшую, но более плотную группу, и направились в сторону Шестого района, населенного почти исключительно цветными и примыкавшего к центральным торговым кварталам; неопределенные, размытые границы этого района стали бы одним из субъектов предлагаемого законопроекта о физическом разделении расовых групп.

Младшие, более агрессивные марширующие взялись за руки и запели. Полиция шла за ними, решительно пресекая попытки повернуть назад, к центру города, вытесняя их в другие районы.

– Африка для африканцев! – скандировали идущие.

– Под кожей мы все одного цвета!

– Хлеба и свободы!

Затем студенты Хьюберта Ленгли пришли в более лирическое настроение и подхватили древний рефрен угнетенных, которому он их научил:

Оркестр заиграл более современные гимны протеста:

«Я увидел, как во славе сам Господь явился нам»[79].

После этого стали исполнять «Nkosi sikelela Africa» – «Боже, спаси Африку»[80].

Когда они вошли в путаницу узких улиц Шестого района, появились уличные банды; вначале они с интересом наблюдали, потом присоединились к веселью. На заполненных народом улицах всегда найдется, с кем свести личные счеты, да и откровенных преступников было много.

Из толпы вылетел кирпич, описал высокую дугу и ударил в витрину магазина белого владельца, известного тем, что запрашивал за свои товары втридорога и не отпускал в долг. Толпа была наэлектризована. Закричала какая-то женщина, мужчины завыли, как волки в стае.

Кто-то просунул руку в разбитую витрину и прихватил несколько мужских костюмов. Дальше по улице разлетелась другая витрина, и полиция теснее сомкнула ряды и двинулась вперед.

Тара отчаянно пыталась восстановить порядок, умоляла хохочущих грабителей, которые начали вламываться в магазины, но ее оттолкнули в сторону, грозя сбить с ног и затоптать.

– Иди домой, белая! – крикнул ей в лицо кто-то из бандитов. – Ты нам здесь не нужна.

Он зашел в разбитые двери магазина и схватил швейную машинку «Зингер».

– Прекрати! – Тара заступила ему дорогу, когда он выходил из магазина. – Поставь обратно. Ты все испортишь. Разве ты не видишь, что им только того и надо?

Она била его кулаками в грудь, и мародер отпрянул перед ее яростью. Однако улица была запружена людьми: грабителями, членами банд, обычными гражданами и политическими протестующими, смятенными, испуганными и рассерженными. Из глубины улицы надвигалась полиция; поднимались и опускались дубинки, взлетали хлысты; полиция начала гнать людей с улицы.

Тара выбежала из разграбленного магазина в тот миг, когда рослый полицейский в темно-синем мундире бил дубинкой тощего, маленького малайского портного, который выскочил из своей мастерской, чтобы вернуть украденную ткань.

Полицейский с размаха ударил портного дубинкой, разорвав его красную феску, и когда маленький человек упал, нанес ему второй удар, по голове. Тара бросилась на полицейского, бросилась безотчетно, как львица, защищающая детенышей. Полицейский стоял спиной к ней, наклонившись вперед, и Тара сбила его с ног. Он упал, а Тара схватила его дубину, и ремешок на запястье у полицейского порвался.