– Лучше убейте меня! – Это был дикий, раздирающий сердце крик. – Повесьте, но не запирайте, как животное…

Охранники подбежали к нему, схватили под руки и, дрожащего и жалобно умоляющего, увели со скамьи подсудимых. Зал наполнился сочувственным гулом. Даже на судью это подействовало; он мрачно встал и во главе своих помощников вышел из зала. Сантэн осталась сидеть, глядя на опустевшую скамью подсудимых, а толпа тем временем выходила через двойную дверь, угрюмая, как на похоронах.

«Лучше убейте меня!» Она знала, что эта мольба будет теперь преследовать ее всю жизнь. Сантэн наклонила голову и закрыла лицо руками. Мысленно она видела Лотара таким, каким он был, когда они встретились впервые: поджарым, худым, как рыжий калахарский лев, его светлые глаза глядели на дальний горизонт, затянутый голубой дымкой. Он был порождением этих огромных пространств, залитых белым солнечным светом. Она подумала о том, как его запрут в крошечной камере и навсегда лишат солнца и ветра пустыни.

«О Лотар! – воскликнула она в глубине души. – Разве может так кончить тот, кто был когда-то хорошим и замечательным? Мы уничтожили друг друга, уничтожили ребенка, которого зачали в полдень нашей любви».

Она открыла глаза. Зал опустел, и ей показалось, что она осталась одна. Потом она почувствовала рядом чье-то присутствие; быстро повернувшись, она увидела Блэйна Малкомса.

– Теперь я знаю, что не ошибся, когда полюбил тебя, – негромко сказал он.

Он стоял за ней, склонив голову. Сантэн посмотрела на него и почувствовала, как начинают рассеиваться страшная печаль и сожаления.

Блэйн взял ее руку, лежавшую на спинке скамьи, и сжал обеими руками.

– Все дни после расставания я боролся с собой, пытаясь найти силы больше никогда не видеть тебя. И почти преуспел. Но своим сегодняшним поступком ты все изменила. Честь, и долг, и все остальное теперь ничего для меня не значат, когда я смотрю на тебя. Ты часть меня. Я должен быть с тобой.

– Когда?

– Как можно скорее.

– Блэйн, за свою короткую жизнь я причинила много горя другим, породила много боли и жестокости. Довольно! Я тоже не могу жить без тебя, но наша любовь не должна ничего разрушать. Я хочу тебя всего, но приму и меньшее – чтобы защитить твою семью.

– Это будет трудно, быть может невозможно, – негромко предупредил он. – Но я принимаю твои условия. Мы не должны причинять боль другим. Но я так хочу тебя…

– Знаю, – прошептала она и встала, глядя ему в лицо. – Обними меня, Блэйн, всего на мгновение.

Эйб Абрахамс искал Сантэн в пустых коридорах суда. Дойдя до двустворчатой двери судебного зала, он неслышно раскрыл одну створку.

Сантэн и Блэйн Малкомс стояли в проходе между рядами дубовых скамей и обнимались, забыв обо всем. Не понимая, он несколько мгновений смотрел на них, потом закрыл дверь и остался сторожить Сантэн, отчаянно страшась за нее и отчаянно желая ей счастья.

– Ты заслуживаешь любви, – прошептал он. – Молю Бога, чтобы этот человек дал ее тебе.

«Таким должен быть рай, – подумала Сантэн. – А Ева чувствовала то, что чувствую сегодня я».

Она вела машину медленнее обычного, то есть не слишком гнала. Хотя сердце рвалось в полет, она сдерживалась, чтобы ожидание стало острее.

– Я не видела его целых пять месяцев, – шептала она. – Еще пять минут сделают только слаще миг, когда я окажусь в его объятиях.

Несмотря на заверения и самые благие намерения Блэйна, победили условия, которые поставила Сантэн. После мгновений, улученных в зале суда, они не оставались наедине. Все это время их разделяли сотни миль: Блэйна его обязанности удерживали в Виндхуке, Сантэн в Вельтевредене отчаянно, день и ночь боролась за выживание своей финансовой империи: та агонизировала, смертельно раненная утратой алмазов, из которых пока не нашли ни одного камня. Мысленно Сантэн сравнивала этот удар с охотничьей стрелой О’ва, маленького желтого бушмена: с тростинкой, хрупкой и легкой, как перышко, но вымазанной смертоносным ядом, которому не способна противостоять самая крупная африканская дичь. Яд ослаблял и медленно парализовал добычу, которая вначале шаталась, потом падала и лежала, тяжело дыша, не в состоянии подняться, ожидая, пока холод смерти проникнет в крупные сосуды или милосердный охотник нанесет быстрый удар.

– Я сейчас лежу парализованная, а вокруг меня собираются охотники.

Все эти месяцы она сражалась, призвав на помощь все силы и все мужество, но теперь устала – устала до последней клеточки, до мозга костей. Она подняла взгляд к зеркалу заднего обзора и с трудом узнала отражавшееся там темное от усталости и отчаяния лицо с ввалившимися глазами. Скулы словно просвечивали сквозь светлую кожу, в углах рта морщины усталости.

– Но сегодня я забуду об отчаянии. Я не отдам ему ни минуты. Я буду думать о Блэйне и том очаровании, которое подарила мне природа.

Она выехала из Вельтевредена на рассвете и сейчас ехала ста двадцатью милями севернее Кейптауна, по обширным безлесным равнинам Намакваленда, спускаясь туда, где зеленое Бенгельское течение ласкало скалистый западный берег Африки. Однако океан еще не был виден.

Дожди в этом году запоздали, весеннее буйство зелени задержалось, и хотя до Рождества оставалось всего несколько недель, вельд сверкал царским многоцветьем. Большую часть года эти равнины были тусклы и продувались ветром, малонаселенные и неприветливые. Но сейчас пологие спуски и подъемы были одеты сплошным покровом, столь ярким и многоцветным, что уставали глаза. Землю обширными полосками и участками покрывали дикие цветы пятидесяти разновидностей и стольких же оттенков; виды стремились расти колониями, и местность напоминала огромное лоскутное одеяло, такое яркое и ослепительное, словно оно отражало краски самого неба. Глаза болели от такой насыщенности цветов.

В этом великолепном хаосе единственным ориентиром оставалась проселочная дорога, но и ее заполонили цветы. На возвышении между колеями густо росли дикие цветы, они задевали дно старого «форда» с мягким шорохом, как вода горного ручья. Сантэн медленно преодолела очередной пологий подъем и неожиданно остановилась на вершине, выключив мотор.

Перед ней лежал океан. Его зеленые просторы, ограниченные другим океаном – цветочным, пестрели ярко-белыми пятнами. Влетев в открытое окно, морской ветер взъерошил Сантэн волосы, и она невольно радостно засмеялась, заслонила глаза от оранжевых, красных и желтых цветочных полос и принялась разглядывать берег.

«Это хижина, – предупредил в последнем письме Блэйн. – Две комнаты, водопровода нет, выгребная яма и открытый очаг. Но я в детстве проводил здесь каникулы и люблю это место. Со смерти отца я его ни с кем не делил».

И нарисовал карту ведшей сюда дороги.

Она сразу увидела дом – на берегу океана, за выступом скалы на изгибе крошечного залива. Тростниковая крыша почернела от времени, но толстые земляные стены были выбелены и казались такими же яркими, как пена, покрывающая зеленое море. Из трубы поднимался дым.

За домом Сантэн заметила движение, разглядела крошечную фигуру на камнях у края моря; и вдруг отчаянно заторопилась.

Мотор не заводился, хотя она изо всех сил вертела заводную ручку.

– Merde! Дважды мerde!

Машина была старая и досталась ей от предыдущих владельцев поместья; Сантэн заменила ею разбитый «даймлер», и вот заглохший мотор стал нежелательным напоминанием о теперешнем финансовом положении Сантэн, разительно отличавшемся от тех времен, когда она ежегодно покупала новенький желтый «даймлер».

Сантэн сняла машину с ручного тормоза и покатила вниз по склону, набирая скорость, потом выжала сцепление и двигатель взревел; Сантэн свела машину с холма и остановилась у беленого дома.

Она выбежала на черные камни над водой, над колышущимися полями водорослей с черными стеблями, которые плясали в волнующемся море, и закричала, замахала руками; ее голос был еле слышен сквозь ветер и рокот океана, но Блэйн поднял голову и увидел ее, и побежал, прыгая по черным скользким камням.