Двадцать девятого января на Пикадилли-Террас пришло письмо от сэра Ральфа, составленное для него Лашингтоном. Августа, догадавшись о его содержании, отослала его Аннабелле нераспечатанным, добавив, что впервые в жизни она отваживается поступать по собственному разумению, и предупредила, что их ожидает много бед, если Аннабелла не вернется. Когда Байрон несколькими днями позднее все же получил это письмо, он был, по словам Хобхауза, «буквально нокаутирован»: «Мне стали известны обстоятельства, которые убеждают меня, что, с учетом Ваших взглядов, продолжение совместной жизни с леди Байрон не будет способствовать Вашему счастью. Я еще более твердо убежден, что ее возвращение к Вам после удаления из Вашего дома и то обращение, которому она подвергалась, находясь там, несовместимы с ее удобствами и, как ни грустно это признать, с ее личной безопасностью».
Сэр Ральф предлагал каждой из сторон назначить поверенного, чтобы обсудить условия развода. Байрон вскипел. В высокомерном письме он сообщал, что не понимает, как ему следует отвечать на расплывчатые обвинения общего характера, и желает ограничиться констатацией того несомненного факта, что дочь сэра Ральфа является его женой и матерью его ребенка, а потому именно с нею он и намерен общаться.
Часами он сидел в своей комнате за запертой дверью, по временам стреляя в потолок и сочиняя сбивчивые письма Аннабелле, в которых чередовались нежность, благородное возмущение и отчаяние. Он признавал периоды депрессии и «нарушение спокойствия», но уверял, что не желает быть разлученным с нею, если только она сама ясно и недвусмысленно не будет на этом настаивать. Их сердца все еще принадлежат друг другу; ей стоит только сказать, и он, подобно Петруччо, будет «защищать свою Катарину против миллионов»[54]. Двадцать дней, прошедших после ее отъезда, отравили, по его словам, лучшие ее чувства, и с каждым новым днем действие яда будет только усиливаться. Но Аннабелла продолжала свой беспощадный перечень обид, который заставил его пожалеть о хвастливом заявлении, что следует придерживаться только очевидных фактов.
Вскоре Аннабелла тоже поселилась в отеле «Майвартс». Она привезла с собой пространный меморандум для передачи Стивену Лашингтону. Ее рассказ об инцесте между Байроном и Августой настолько потряс адвоката, что поначалу он отказался ей верить. Однако неизменная честность Аннабеллы преодолела его сомнения, хотя он и сказал ей, что это обстоятельство не может быть использовано в бракоразводном процессе, так как жена не может свидетельствовать против мужа и обвинение нельзя будет доказать. Он советовал строго придерживаться избранных рамок и ссылаться на «грубое и непристойное поведение и словесные оскорбления».
Наконец Байрон дрогнул. Он умолял ее встретиться, а когда она отказалась, Августа в качестве его адвоката отправилась в «Майвартс» и нашла Аннабеллу «смертельно бледной, даже голос ее совершенно изменился, однако она продемонстрировала несокрушимое спокойствие». Августа убедилась, что Аннабелла полна решимости.
Друзья Байрона были встревожены слухами, которые поползли, разрастаясь день ото дня, обрастая гирляндами непристойных подробностей и обвинений. Когда Киннерд сказал Хобхаузу о гомосексуальных обвинениях, тот затрепетал от одного этого слова и в своих дневниковых записях заменял его на тире.
И вот начались обмены письмами, ходатайствами, слухи множились, обвинения громоздились… Байрон решил сам нанести удар. У него возникла странная идея, что он мог бы преследовать судебным порядком тех, кто разлучил его с женой, а когда эта попытка провалилась, то обратился к Аннабелле с наивной просьбой: «Милейшая крошка, я прошу, давай помиримся. Я смертельно устал от всего этого». Но «милейшая крошка» уже начала свою кампанию мщения. Каролина Лэм, «подлая интриганка», попросила Аннабеллу о встрече, сказав, что может сообщить такие тайны, что при одной угрозе их раскрытия Байрон затрепещет и капитулирует. Они встретились вечером, и Аннабелла за несколько минут разговора узнала, что ее развратный муж признавался в совращении своего пажа, Роберта Раштона, и еще троих мальчиков в Харроу. Хуже того, Каро принесла копии писем, которые Августа писала Байрону и которые он предательски передал Каролине. Аннабелла показала эти новые уличающие свидетельства Лашингтону, который поздравил ее со счастливым избавлением от мужа-извращенца.
Теперь потоки гнева изливались на него и от знати, и от простонародья. За кратким и безжалостным письмом леди Мельбурн последовало официальное письмо, адресованное Хобхаузу, с требованием, чтобы вся ее переписка с Байроном была сожжена. Мэри Годфри писала Томасу Муру: «Свет ополчился против него и считает никчемным развратником». Так оно и было. Пресса тори сравнивала Байрона с Генрихом VIII, Георгом III, Нероном, Калигулой, Эпикуром. Байрон бросался из одной крайности в другую — от оскорблений до самовозвеличивания. Его имя, рыцарское, благородное со времен, когда его предки помогали Вильгельму Завоевателю покорить Англию, было «запятнано». Стивен Лашингтон, который трудился с отменным прилежанием, разузнал, что Сьюзен Бойс была уволена из театра Друри-лейн, потому что заразилась от Байрона сифилисом, а другую актрису, миссис Мардин, которая почти не знала его, тоже уволили, поскольку появилась карикатура, на которой было изображено, как Байрон резвится в ее обществе. Хобхауз советовал Байрону не появляться ни в театре, где его могли зашикать, ни в парламенте. Однако один визит Байрон нанес, зная, что его приход вызовет возмущение.
Это был роскошный прием у леди Джерси, признанной в тот период королевы красоты и хозяйки салона. Байрон пришел вместе с Августой, которая была на восьмом месяце беременности. Удивление его наглой выходкой нарастало: лица шокированных женщин застыли в неподвижности, мужчины отказывались пожать руку «второму Калигуле». Тяжкие обвинения основывались уже не просто на предположениях: весь Лондон знал о бегстве его жены с младенцем через год после свадьбы, о чудовищной связи Байрона с единокровной сестрой, подтвержденной его собственным непристойным хвастовством, и о самом худшем — о чем говорили едва слышным шепотом — о содомитских отношениях с женой, грехе, который христиане не могут даже назвать.
Только леди Джерси и своенравная юная наследница мисс Мерсер Элфинстоун разговаривали с Байроном. Мисс Элфинстоун отчитала его за то, что он женился не на ней. Байрон облокотился на каминную полку и осматривал комнату, молчаливый, полный презрения. Почему они с Августой пришли туда, остается тайной, учитывая, что Байрон охарактеризовал леди Джерси как «величайшего тирана, который когда-либо управлял светскими болванами». Но их приход был и доказательством его гордыни, и одиноким прощанием с тем миром, в который он так долго мечтал быть принятым.
Между поверенными обеих сторон продолжались пререкания и взаимные угрозы. Байрон знал о тягчайших преступлениях, в которых могут его обвинить, и даже сравнивал себя с содомитом Якопо Рустикуччи из седьмого круга Дантова ада, который из-за своей сварливой жены предался содомскому греху[55]; но он также знал, что его собственная сварливая жена и ее шайка шакалов, напуганная грозным общественным мнением, не осмелится обвинить его в открытом судебном заседании и что, несмотря на все их угрозы, единственным средством достижения цели будет внесудебный развод.
Пока Байрон ждал подписания бумаг по разводу, Августа в последний раз навестила его на Пасху и привезла в подарок Библию, которую он хранил до самой смерти. Она собиралась домой, в Сикс-Майл-Боттом, в связи с приближающимися родами пятого ребенка. Предполагая, что они более не увидятся, Байрон безудержно рыдал, а когда она уехала, написал самое горькое письмо своей жене: «Я только что расстался с Августой — почти единственным существом, которое ты оставила мне для прощания, — и единственной неизменной нитью, которая связывает меня с жизнью, куда бы я ни уехал — а я собираюсь в дальний путь. Мы с тобой никогда не увидимся в этой жизни, как и в следующей… если со мной что-нибудь случится, будь добра хотя бы к ней».
