Аудитория замерла в ожидании.

Под куполом крытого стадиона сидячие места заняты все до единого, и даже проходы забиты сидящими и стоящими людьми. Кто только не явился сюда: старики и люди средних лет, молодежь и дети, даже молодые матери с младенцами на руках; мужчины и женщины — богатые и бедные; черные, смуглые, краснокожие, желтые и белые, в рабочей, спортивной одежде и наряженные как на прием. Все замерли в ожидании проповеди.

Среди ожидающих не видно обычных крикунов, не слышно болтовни или покашливаний, ни даже перешептываний; здесь и в помине отсутствовали самодеятельные музыканты и свистуны, а уж топать ногами никому бы и в голову не приходило. Шум, несмотря на присутствие сотни тысяч людей, был минимальный, лишь шорохи и шелест перекрывались отдаленным рокотом кондиционеров, состязающихся с теплотой многих тысяч тел, дыханий и жарой техасского лета.

Люди стояли или сидели тесно прижавшись — плечом к плечу, колени упирались в спины, однако неприятных ощущений от этих неудобств они не испытывали. В сущности здесь присутствовало особое духовное единение, будто телесный контакт связал каждого участника с остальной аудиторией в некое подобие единой цепи, готовой в определенный момент, когда ее замкнут, высвободить таящуюся в ней мощь. И тогда им под силу повернуть реки вспять, срыть горы и расплавить чугун…

Однако по крайней мере один из присутствующих не разделял всеобщего настроя. Митчелл с отвращением отодвинулся от напирающего слева плеча.

— Наверное, вы собираетесь высидеть здесь до конца? — осведомился он.

Томас глянул на Макдональда. Тот поднял руку в останавливающем жесте и помотал головой.

Втроем они сидели на самом верху, под куполом, возвышающимся над стадионом. Где-то далеко-далеко внизу находилась арена, сплошь уставленная занятыми уже стульями. Квадратик свободного места, остававшийся лишь в самом центре, среди моря голов, ниспадающего вокруг, будто в бесконечность, казался совершенно крошечным.

Митчелл снова отодвинулся, с трудом сдерживая дрожь отвращения.

— Не раз мне доводилось видеть, как на подобных зрелищах накалялась обстановка и ситуация выходила из-под контроля, — упрямо продолжил он.

Сидящие рядом враждебно поглядывали на него, другие — подальше, оборачивались, пытаясь установить источник шума. Макдональд недовольно покачал головой.

— Еще не поздно вернуться в кабину, — сказал Митчелл. — По внутреннему телевидению видно гораздо лучше. — Он обратился к Томасу: — Скажи ему, Джордж.

Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.

— Все будет в порядке, Билл, — прошептал он. — Видеть и слышать — мало. Необходимо еще и ощутить.

— Я уже ощутил, — буркнул Митчелл.

Они все больше обращали на себя внимания. Томас нагнулся к Митчеллу.

— Чем ты отличаешься от Мака, — шепнул он, — так это тем, что не выносишь людей и терпеть не можешь ситуаций, овладеть которыми не в состоянии. А таковых в нашем деле предостаточно.

— Люди… — остальные слова замерли на губах Митчелла.

Свет на стадионе погас — будто отверстая десница Господня обрушила на всех тьму нощную, хлынувшую меж порогами божества. В темноте казалось, купол вот-вот рухнет. Остро ощущалось присутствие других, словно находящиеся здесь умножились и заполнили собою все пространство. Митчелл справился с приступом паники. Поглубже вздохнул.

— Мерзавец паршивый! — буркнул он. — Ну ничего, на этом он далеко не уедет!

Вокруг по-прежнему царила настороженная тишина — похоже, каждый надеялся: вот-вот случится чудо. И одинокий яркий луч скользнул из-под самого купола и, разорвав тьму, образовал белый круг в центре арены. Посреди круга, будто сошедшая с потоком света, виднелась одинокая человеческая фигура. Она приковывала взоры всех, на нее нельзя было не смотреть. Лишь небольшая часть собравшихся, сидевших на стульях вплотную к световому кругу, имели возможность разглядеть лицо этой фигуры. С высоты, где сидел Митчелл, ее контуры напоминали примитивный детский рисунок. Иллюзия белизны и розоватой телесности, черноты одеяния и худобы, высокого роста. Руки фигуры — вознесенные и распростертые — словно намеревались обнять всю публику, если только это можно, вообразить публику за стеной мрака. Присутствующие, затаив дыхание, не давали о себе знать.

Впрочем, ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но теперь это уже было единое существо, одно живое создание, единая крепчайшая цепь, составленная из тел. Толпа ждала послания. Митчелл впился глазами в фигуру. Она одиноко стояла в круге света, удерживая в своих руках всю эту массу людей, собравшихся здесь. Всех-всех. Ни микрофона, ни трибуны, даже какого-нибудь стола или стула рядом с ней. Одинокая фигура посреди онемевшей аудитории, среди десятков тысяч людей.

— Ну говори, черт тебя подери, говори же! — буркнул Митчелл, уже заранее понимая: человек в световом круге станет медлить, растягивать этот мир, напрягая его, будто тончайшую вибрирующую струну, до крайнего предела выносливости слушателей… Старый сукин сын знал, что делает. Публика перестала дышать.

И тогда он заговорил. Голос его, будто, напоенный силой колдовских чар, заполнил купол стадиона подобно гласу Божиему; звук, шедший отовсюду, заставил всколыхнуться всю аудиторию, потрясенную и сплотившуюся еще крепче. Голос упрочил узы общей цепи и еще сильнее разжег скрытое пламя. Казалось, вещала сама мудрость и истина.

— Мы одни.

Толпа ахнула в едином вздохе.