Он лежал на циновке, держал трубку и курил.

И высшее счастье светилось в его глазах, и Хоанг Ти сознавал это счастье. Несказанный покой царствовал в императорском святилище, и Хоанг Ти чувствовал, что такой же покой царит под шатром между красным богом и им самим.

И вот глаза Хоанг Ти увидели еще более далекое.

Вне лилового дворца, вне желтой стены, вне красной и серой стены целый город курил подобно императору. Широкими клубами растекался опий из трубок, обволакивая весь народ своим возвышающим опьянением. Глубокие мысли отражались на лицах людей, и каждый день они становились величественнее под действием ясновидящего снадобья.

Вне города, вне провинции и до самых снеговых границ срединной империи, растекался опий над городами и деревнями, и повсеместно вместе с ним приходил мир, терпимость и философия; вместе с ними приходила мудрость и доброта.

Империя была основана, империя процветала. Торжествующий народ почил на лаврах и наслаждался своей победой. И опий научил его неге отдыха, радости медлительной истомы в недрах курилен, овеянных легкими грезами, реющими среди черного дыма. Философский опий умерял дикую грубость варваров, облагораживал несоразмерную энергию, цивилизовал и утончал грубое естество, слишком мощное и слишком изобильное. И при содействии опия, народ очень скоро стал счастливым, мудрым, очень счастливым, слишком мудрым…

Когда солнце взошло, Хоанг Ти, бледный и с глазами подобными бронзовым зеркалам, вышел из шатра. Он держал в своих руках трубку, лампу и опий. Бог с червленым лицом исчез вместе с рассеявшейся ночью.

Хоанг Ти направился к реке, и народ безропотно последовал за императором.

Хоанг Ти размышлял о том, что в своих руках он несет мудрость и благо всего народа. Но в то же время он видел лес, лес, который нужно было срубить. Он измерил взором необъятные просторы лесов, на месте которых должно было основать империю. И он посмотрел на народ, на это орудие, предназначенное для невероятных трудов.

Народ был диким, крепким и сильным. Он мог быть примитивным, но мощным и непреодолимым орудием. Если его утончить, полировать, то его созидательная энергия несомненно исчезнет, испарится в черных клубах дыма…

Все это передумал Хоанг Ти, но ничего не было видно на его неподвижном челе.

Вслед за тем, когда ноги его уже вступили в реку, он произнес «Потом» и разжал свои руки.

Трубка, лампа и опий упали. Народ, не задумываясь над этим, шел ему вслед.

Джонка дремала среди бирюзовой бухты, а Хонг Коп, согнувшись на циновке, читает философа. Еще не настало время курить.

Кругом него в тихих водах Фэ Ци Лунга возвышается в виде колонн бесчисленное множество островов, похожих друг на друга подобно окаменевшей армии, и тонкинский туман, тяжелый от знойного солнца и слишком теплого дождя, кладет отпечаток тайны на Фэ Ци Лунг, тайны беспокойной и коварной Азии.

Но именно недоступный Фэ Ци Лунг и его туманы освободили Хонг Копа от презренного владычества пришедшего с севера Хонг Ти. Он свободно продолжает свою возвышенную жизнь хищной птицы, постоянно совершая набеги на боязливые джонки купцов и рыбаков. Хонг Коп, пират, без сомнения потому, что философия требует, чтобы ее ученики избегали унизительного труда; не следует им быть ни земледельцами, ни ткачами, ни литейщиками бронзы; ум и мудрость притупляются при постоянном соприкосновении с теми же самыми предметами, теми же приемами ремесла. Может быть впрочем Хонг Коп стал пиратом по каким-нибудь другим неизвестным причинам, ибо кто может проникнуть в ясную и горделивую душу просвещенного вождя людей.

Он презирал все; и жизнь презирал так же, как и смерть.

С насмешливым безразличием смотрел он на своих воинов, по-детски гордящихся своим блестящим снаряжением и на купцов, которых он грабил и убивал или которых отпускал единственно по воле своей причудливой фантазии, перед которой преклонялись пираты, так как помнили, что Хонг Коп был почти божественного происхождения; так же преклонялись они перед его величественной красотой и непоколебимым мужеством. И, действительно, опий проник во все его тело и голову, усовершенствовав все его существо и чрезвычайно «возвысив его над людьми.

В глубине своей джонки он читал философа. Парус из рисовой соломы надувался, как от ветра, но ветра не было. Тусклое небо простиралось над бухтой своей знойной белизной, Хонг Коп знаком позвал женщин, которые день и ночь распростертые перед своим господином ловили его малейшие желания. Одна из них держала над задумчивой головой своего господина желтый шелковый зонтик. Две другие заботливо овевали опахалами непроницаемое его лицо. Четвертая осторожно поправляла длинные гладкие волосы растрепавшейся мудреной прически. Еще три женщины с приготовленным куреньем в руках смотрели в неподвижные его глаза, ибо часто Хонг Коп, сердце которого было всегда подобно холодному камню, желал тем не менее быть любимым в то время, как он курит.

Но только не сегодня… Хонг Коп поднялся. Он казался тонким в своем одеянии из черного шелка с коралловыми застежками. Одну секунду он вдыхал в себя тяжелый полуденный воздух.

Он смотрит на голые, угрюмые скалы, оберегавшие джонку, словно когорта гигантов. Затем, удовлетворенный, он ложится.

Около него тусклая лампа со стеклом, загрязненным опием. В нефритовую трубку, наследие древних царей, положили блестящую пилюлю, обожженную над этим пламенем. И Хонг Коп глубоко вдыхает божественные клубы, и глаза его полны сверхчеловеческих мыслей в то время, как он выпускает через нос клубы дыма и черный дым спускается туманом к воде.

…Мысли сверхчеловеческие,.. В роду Хонг Копа было поколений царей больше, чем осенью красных цветов на кусте кетмии. Века благородного безделья очистили кровь его артерий и улучшили мозг его головы.

И когда опий овладел Хонг Копом, то для его прозревших глаз слилось в одно целое прошлое, настоящее и будущее. Души князей давно прошедших времен убежали из могил, плохо охраняемых гранитными тиграми, снизошли в его душу и смешались с душой князей более позднего времени, тех, которые со временем отразят грядущее нашествие белых из стран, где заходит солнце. И, наклонившись над черным дымом, который несет за веками века легче, чем призрачные крылья, Хонг Коп, распростершись на циновке на корме своей джонки, поочередно переходил в своем возвышенном и светлом безразличии от великолепных прошлых времен к позднейшим печалям.

В передней части джонки на почтительном расстоянии от своего предводителя, пираты жевали бетель и играли в бакуан.

Нефритовая трубка наклонена над лампой, опий закипел. Медленно затянувшись, Хонг Коп сразу втянул в свои легкие весь дым.

Теперь была сожжена последняя черная частица, и нефрит стал ясным. Это третья трубка.

Хонг Коп заглянул в прошлое дальше, чем за три тысячи лет.

Не было джонки, не было архипелага, Фэ Ци Лунг являлся еще только беспредельным, полным отмелей, морем. А за горизонтом Тонкий расстилал свои необозримые болота, где после будут рисовые поля.

Царь-дракон, Хай Лунг Ванг, морской змей длинный, как тридцать пифонов, небрежно колышется в волнах. Он дремлет в ожидании своего часа, часа, когда он поднимается в холодные воды Китая, где его появление возвещает народам, один раз в столетие, о появлении новой династии императоров. По временам поднимается его голова и топорщится с легким шумом чешуя его хвоста.

Солнечный император Хоанг Ти обозревал во время своего бега сверху всю землю, и сон Лунга рассердил его знойную душу. Стрелою из своего лука он поразил его между чешуйками, чтобы пробудить своего заснувшего вассала. И пристыженный Лунг погрузился в морские пучины до самых глубин преисподней, так что скалы, находящиеся под песками раздвинулись, чтобы дать ему проход. Но в этот самый момент пробил его час. Там в глубине Ху Пэ только что был заколот на охоте император, и вместе с ним умерла династия; Хай Лунг Ванг порывисто двинулся и подпрыгнул над водами так быстро, что увлеченные им скалы тоже подпрыгнули вместе с ним и рассыпались по морю каменным дождем. Архипелаг несчетных островов растянулся теперь по тонкинскому морю; так был рожден Фэ Ци Лунг.