— Как же мы так можем — просто взять и уехать? А на что мы будем жить?

— Найдем работу.

— Мне же еще и тринадцати нет. Мне запрещено работать.

— Скажем, что ты старше.

— Наклеим бороду и подделаем паспорт?

— Что-то в этом роде.

В эту игру мы играли с незапамятных времен. Когда дома становилось совсем уж невыносимо, мы запирались в моей комнате, залезали с карманным фонариком под кровать, и Роберт начинал спрашивать. А я отвечала. Что-то вроде сказки о счастливом будущем.

— И где мы будем жить?

— В городе. Далеко-далеко отсюда.

— Я не люблю город. Лучше в деревне.

— Тогда в деревне. Там, где никто не будет знать, кто мы такие, откуда взялись и как нас зовут. Даже мамаша с папашей, если они ни с того ни сего начнут нас искать. Это будет совсем другая история. Скажем, что приехали с цирком, нам плохо платили и мы убежали. Придумаем себе новые имена.

— А где мы будем жить? В доме или в квартире?

— На старом хуторе, как профессор.

— Не-е… Я хочу жить в новом доме. С хорошей мебелью. И пусть будут видеомагнитофон и стерео. Не так, как у нас дома. Или у профессора.

— Обязательно купим. И видео, и стерео.

— И новые очки?

— Очки — в первую очередь.

— И одежду. Не из Красного Креста и не джинсы мешком из «Гекоса», над которыми народ помирает со смеху. У нас будут настоящие джинсы, фирменные. И все новое.

А может быть, все и в самом деле так будет, подвернись только возможность. И подвернется, только не так скоро, как думает братишка. Надо иметь терпение. Весной я окончу школу, и тогда уж никто не будет мной командовать. Найду работу, найду жилье. Мамаша даже не заметит, что я исчезла. И Роберт будет жить со мной всю жизнь.

Беда только в том, что ему еще два года учиться, а я не могу все время быть с ним. Придется ему справляться самому, а то социальные службы поместят его в какую-нибудь чужую семью, неизвестно где… и мой мир рухнет. Ничего страшнее я и представить не могу.

— И все равно, если папа вернется, все будет лучше.

— Почему ты так думаешь?

— Мне так кажется, вот и все…

Я знаю этот его взгляд, словно погасили лампу, он уходит в свои мысли и исчезает куда-то — туда, где все именно так, как он мечтает.

— Я приведу его в школу, мы пойдем по коридору, и я покажу всех, каждого, кто нас с тобой мучает… нет, каждого не удастся, времени не хватит, только самых-самых гадов… и папа с ними разберется.

— И как же он с ними разберется?

— Никто даже и не посмеет слова сказать. Ты же знаешь, какой он бывает, когда разозлится. Идите сюда, сукины дети, скажет он им, и они поплетутся как миленькие. И мы так пойдем по всей школе, и он погонит их перед собой, как…

— А если появится кто-то из учителей?

— Он над ними только посмеется. Мой сын, скажет он, никогда больше не пойдет в ваш поганый класс для отсталых. Пошли вы все подальше, скажет он. Ноги нашей здесь больше не будет. И он погонит их на парковку и затолкает всех в свою машину, и мы поедем.

— Куда?

— В место, про которое никто не знает. Наше убежище. И он запрет их там. В погребе. Или побросает в пустой колодец. И они будут там валяться, связанные и в цепях, и мы с папой будем каждый день приходить и делать то, что они делали со мной.

Он замолчал и улыбнулся своим мыслям. Что-то новое — я такого никогда раньше не слышала. Оказывается, он мечтает отомстить.

Опять невесть откуда появилась норка. Вышла на пандус и улеглась — подсохнуть на солнышке. И все время косилась на нас, по крайней мере, мне так показалось. Прикольно. В рыбарне было тихо, но эти двое были там. Братья Томми, теперь я была совершенно уверена. Их тени в окне метались то туда, то сюда. Похоже, перетаскивали что-то.

Не знаю, почему я вдруг насторожилась. Как в фильме, когда прекращается фоновая музыка, на которую ты вроде бы и не обращаешь внимания. А может быть, только сейчас я начала осознавать, что произошло. Почему-то Герард решил, что я на них настучала, и начал грозить: не принесешь деньги вовремя, будет еще хуже. И я сама виновата — не надо было подкидывать ему эту мысль.

С Глюмстенсвеген послышался рокот школьного автобуса. Сейчас вывалится толпа гломменских, и кому-то может прийти в голову спуститься к причалу. Я встала — мне не хотелось никого видеть.

— Пошли, — сказала я брату. — Линяем…

На полу стояли два переполненных полиэтиленовых пакета с мусором. Третий упал, содержимое вывалилось на пол. Перед дверью в туалет наблевано. Красное вино, определила я, и что-то там она жрала. В доме тихо, дрыхнет, наверное, наверху. Не проснется, даже если гранату в окно бросить.

— Фу, как воняет, — сморщился брат.

— Я все уберу. Посмотри пока телик.

Он повесил куртку, обогнул лужу и скрылся в гостиной. На столе в кухне среди немытой посуды валялись две пустые бутылки «Парадора».[9] Недопитый стакан вина, наполовину заполненный размокшими окурками. Грязная посуда навалена не только на столе — и в мойке, и даже на полу лежит тарелка, к ней что-то коричневое прилипло…

Я потерла нос белым перцем и достала из шкафа швабру, тряпки и все, что нужно для уборки…

Сколько же раз мне приходилось этим заниматься! Мне было шесть или семь, когда я впервые подтирала блевотину за взрослыми. В тот раз была папашина очередь, он устроил пьянку с корешами и какими-то незнакомыми бабами. Заблевали весь пол в ванной, но целые сутки никому и дела не было: заходили, писали, тетки пудрились, морщили носы, перешагивали вонючую лужу и возвращались в соседнюю комнату. Танцевали, пели, ссорились, даже дрались, засыпали… пока у меня не кончилось терпение и я не смыла все это прямо из душа. И все равно привыкнуть не могу. Прямо сознание теряю от вони. Этот трюк с белым перцем я придумала сама — помогает. Чихнешь пару раз, в ноздрях жжет, но запаха почти не чувствуешь.

Я прибралась, составила посуду в шкаф и вымыла руки в мойке. Странно, но хотелось есть. Судя по всему, мать получила сегодня социальные деньги или пособие на детей, значит, хоть какая-то еда должна найтись.

Как же! В шкафу стояли только пустые бутылки, по нескольку штук на каждой полке. В холодильнике тоже было пусто, если не считать нескольких банок с пивом и каким-то чудом уцелевшую бутылку джина в морозильнике.

В хлебнице, спасибо, нашлась половина скугахольмского хлеба. А в ящике для ножей и вилок лежала банка консервов — тунец в собственном соку. Я сделала два бутерброда брату, один себе и пошла в гостиную.

Роберт свернулся калачиком в кресле, смотрел телевизор и улыбался чему-то.

— Что смотришь?

— Про всяких необычных морских зверей. Гигантские осьминоги и все такое. И про глубоководных рыб. Думали, они вымерли давно, и вдруг одна попалась в сети. Какая-то двоякодышащая… В Австралии. Мама спит?

— Думаю, да… Она, судя по всему, крепко попраздновала.

— Вот и хорошо, что спит… Неохота на нее смотреть.

Гостиная у нас та еще. Ни картин на стенах, ни даже цветов в горшках. Протертый диван и журнальный столик, который я помню чуть не с рождения. Телевизор на ящике из-под пива и плохонькая стереосистема — на точно таком же ящике.

У батареи — еще одна бутылка «Парадора». На полу черные пятна: мать гасит окурки очень просто — тычет их в линолеум. Пепельницу найти лень. Всего два дня назад я убирала весь дом… даже утром, когда мы уходили в школу, все было вполне прилично. Когда же она успела так все загадить, да еще сбегать в банк, получить деньги и затариться в «Систембулагете»?[10]

Я поднялась на второй этаж — дверь в спальню закрыта, оттуда доносится храп, похожий на звук работающего отсоса у зубного врача.

Она заходила в мою комнату. Знала бы, заперла бы на ключ. Все ящики выдвинуты, стул опрокинут, книги разбросаны; старые игрушки из ящика вывалены на пол, куклы с остриженными волосами, Барби, смурфики… Даже трусы переворошила в комоде. А потом, наверное, принесли с почты чек из социалки, и она понеслась в банк, даже дверь позабыла закрыть. Я сунула руку за батарею — слава богу, конверт на месте, я его прилепила скотчем к стене. Там все мои сбережения — триста крон. Они мне очень понадобятся в ближайшие дни.