В лагерь пришли послы из Тихи и Неаполя и умоляли Марцелла, чтобы римляне не убивали жителей и не жгли дома. Марцелл устроил военный совет и с общего согласия издал приказ: насилий над свободными гражданами не чинить, имущество же их расхищать беспрепятственно. У лагерных ворот, обращенных в сторону улиц, он поставил караулы, опасаясь случайной атаки, пока солдаты будут заняты грабежом. Потом прозвучала труба, и солдаты рассеялись в разные стороны. Все гудело и трепетало от страха и смятения, все двери были выбиты и выломаны, но кровопролития не случилось. Грабеж закончился лишь тогда, когда все нажитое и накопленное за долгие годы благополучия и процветания было отнято и перенесено в римский лагерь.

Карфагеняне всё не появлялись, Филодем, отчаявшись, заручился обещанием Марцелла отпустить его к Эпикиду, вывел гарнизон и передал крепость римлянам.

Пока всеобщее внимание было приковано к Неаполю и Тихе, откуда летели ликующие крики римских воинов и горестные вопли граждан, начальник карфагенского флота Бомилькар с тридцатью пятью кораблями выскользнул из гавани и уплыл в Карфаген. Ему помогла ночная непогода, настолько сильная, что римские суда не могли остаться на рейде и, попрятавшись в соседних бухтах, прозевали неприятеля. Бомилькар сообщил сенату, в каком отчаянном положении защитники Сиракуз, и спустя немного дней возвратился уже с сотнею судов. Говорили, что Эпикид засыпал его дарами из царской сокровищницы.

Завладев Эвриалом и избавившись от тревоги, как бы враг не нанес ему внезапного удара в спину, Марцелл осадил Ахрадину, лишив ее всякого подвоза продовольствия. Но через несколько дней прибыли наконец Гиппократ и Гимилькон, и римляне сами оказались как бы в окружении. Гиппократ напал на прежний римский лагерь – тот, где Марцелл помещался зимою и в начале лета, до вторжения в город, – Эпикид в тот же час сделал вылазку, а карфагенские корабли причалили к берегу между городом и зимним лагерем, чтобы не дать римлянам помочь друг Другу. Взаимная помощь, однако же, и не понадобилась: и Марцелл, и начальник зимнего лагеря легко отразили врага собственными силами.

Гиппократ бежал без оглядки, а Эпикид был загнан назад в Ахрадину. Это двойное поражение и на будущее отбило у неприятеля охоту к необдуманным и неожиданным атакам.

Впрочем, другая причина, гораздо более важная, вскоре расстроила воинственные планы не только карфагенян, но и римлян: в обоих станах вспыхнул мор. Нестерпимый осенний зной и нездоровая от природы местность разрушительно действовали на здоровье каждого, но те, кто был за пределами города, страдали гораздо больше. Вначале заболели и умирали солдаты, которым для стоянок выпали самые гнилые места, но уход за теми, кто занемог, и простое соприкосновение с ними разнесли недуг повсюду. Заболевшие либо умирали в одиночестве, брошенные и покинутые всеми, либо заражали и утаскивали за собою в могилу друзей, которые тщетно старались их спасти. Что ни день – то смерти и похороны, и во все часы суток – неумолчный плач. Мало-помалу, однако же, к беде привыкли, и эта привычка настолько ожесточила души, что умерших уже и не оплакивали, и даже не хоронили, и люди глядели на трупы, валявшиеся у всех на виду, и не испытывали ничего, кроме страха за собственную жизнь. Мертвые внушали ужас больным, больные – живым, и иные, предпочитая погибнуть от меча, бросались в одиночку на вражеские караулы.

В карфагенском лагере мор свирепствовал гораздо сильнее, чем у римлян, потому что римляне за время осады успели привыкнуть и к сиракузскому воздуху, и к воде. Служившие под началом у карфагенян сицилийцы, как только увидели, что болезнь распространяется и ширится, тут же разбежались по своим городам; самим же карфагенянам податься было некуда, и они погибли все до последнего вместе со своими вождями – Гиппократом и Гимильконом.

Марцелл своих людей перевел в город; тень и кровля над головою сохранили жизнь многим. Тем не менее и римское войско понесло очень большие потери.

Бомилькар снова уплыл в Карфаген просить помощи. Он убедил сенат, что, хотя римляне почти пленили Сиракузы, возможность одолеть врага еще не упущена, и ему дали сто тридцать боевых кораблей и семьсот грузовых судов со всевозможными припасами и оружием. Во главе этого флота он отошел от берегов Африки и с попутным ветром переправился в Сицилию, но тот же ветер мешал ему обогнуть мыс Пахин.

Весть о прибытии Бомилькара, а затем долгая его задержка у Пахина и сиракузянам, и римлянам внушали противоречивые чувства радости и страха попеременно. Наконец Эпикид, опасаясь, как бы пунийский флот не вернулся обратно в Африку, если ветер с востока по-прежнему не уляжется и не утихнет, передал командование в Ахрадине начальникам наемных отрядов, а сам уплыл к Бомилькару. Бомилькар признался Эпикиду, что боится встречи с римлянами, и не потому, что слабее врага – напротив, кораблей у него больше, чем у них, – а потому, что врагу будет в помощь ветер, неблагоприятный для карфагенян. Все-таки Эпикид убедил пунийца попытать счастья в бою. И Марцелл тоже, несмотря на неравенство в силах, склонялся к мысли о сражении. Дело в том, что сицилийцы, в начале моровой язвы бежавшие от Сиракуз, вновь собирались под знамена и созывали добровольцев со всего острова, а выдержать натиск с суши и с моря одновременно, да еще во вражеском городе, было бы слишком трудно.

Два флота стояли по фбе стороны Пахинского мыса, готовые сойтись и столкнуться, как только позволит погода. И вот Эвр[60], свирепствовавший так долго, стих. Первым тронулся с места Бомилькар, по-видимому, – с намерением обогнуть мыс, но, заметив, что римские корабли идут прямо на него, вдруг испугался и повернул в открытое море. В порт Гераклёю, где причалили его грузовые суда, он послал гонца с приказом плыть назад, в Африку, а сам, миновав Сицилию, двинулся в Тарент. Эпикид, разом лишившийся всех надежд, не захотел возвращаться в осажденный, наполовину уже занятый неприятелем город и обосновался в Агригенте, не думая ни о каких новых начинаниях и только выжидая исхода событий.

Когда сицилийцам в их лагере стало известно, что Эпикид покинул Сиракузы, а карфагеняне – Сицилию, они, спросив согласия осажденных, отправили послов к Марцеллу и предложили сдать город. Заключили предварительное соглашение, что все прежде принадлежавшее царям впредь будет собственностью Рима, все остальное останется за сицилийцами; сицилийцы сохранят также свою свободу и законы. Вслед за тем сицилийцы вызвали тех сиракузян, которые правили делами в городе после отъезда Эпикида, и объявили, что они прибыли послами не только к Марцеллу, но и к сиракузянам, ибо участь всех жителей острова должна быть одинакова и никто не должен выговаривать для себя особых условий мира.

Послов впустили в Сиракузы. Они встретились с родственниками и друзьями, рассказали о переговорах с Марцеллом и, воодушевив осажденных надеждою на спасение, уговорили вместе напасть на ближайших помощников Эпикида. Трое из них были убиты. Созвали Народное собрание, и глава посольства выступил с такою речью:

– Вы терпите горькие муки и жестокую нужду, граждане Сиракуз, но винить судьбу не имеете права, потому что лишь от вас самих зависит, сколько продлятся еще ваши страдания. Не из ненависти к вам осадили римляне ваш город, наоборот – они стремились избавить Сиракузы от гнусных тиранов, Эпикида и Гиппократа. Теперь Гиппократ мертв, Эпикида нет, а прислужники его перебиты. Что же мешает римлянам желать Сиракузам добра и только добра, так словно бы по-прежнему здравствовал Гиерон, несравненный хранитель дружбы с Римом? Стало быть, нет иной опасности ни для города, ни для его обитателей, кроме той, что кроется в вас самих, если вы упустите случай примириться с римлянами, – случай самый счастливый из всех возможных.

Эта речь была встречена громким и единодушным одобрением. Но прежде чем отрядить послов к Марцеллу, сира-кузяне решили выбрать городских правителей. Вновь избранные правители отправились в римский лагерь, и один из них сказал: