Распустив совет, консулы принялись строить боевую линию.
А враги уже стояли в строю перед своим лагерем. Но тут Гасдрубал, выехав с несколькими всадниками вперед, вдруг обратил внимание, что у многих римлян старые щиты и слишком отощавшие кони – ни того, ни другого он прежде не замечал. Заподозрив неладное, он без колебаний приказывает трубить отступление и посылает лазутчиков к реке, откуда римляне брали воду, – захватить пленного или хотя бы поглядеть вблизи, не видно ли лиц очень загорелых и обветренных, словно только что из похода. Другие лазутчики, верховые, обскакали вражеский лагерь кругом, высматривая, не расширился ли он, и вслушиваясь, как трубят сигнальные трубы[89] – по разу или по два.
Донесения сбили Гасдрубала с толку и поставили в тупик. Лагерь не расширился нисколько, к прежним лагерным укреплениям ничего не прибавилось. По-прежнему рядом с Марком Ливием стоял меньшим лагерем претор Луций Порций. Как будто бы все в порядке, но одно обстоятельство до крайности тревожило старого и искушенного в борьбе с римлянами полководца: в преторском лагере трубы играли один раз, в консульском – два.
«Несомненно, оба консула здесь, – думал Гасдрубал, – но как же Клавдий ушел от Ганнибала?» Разные догадки приходили ему в голову, и только истинного положения вещей не мог он себе представить – что Ганнибал обманут, как мальчишка. «Несомненно, – думал Гасдрубал, – брат понес страшное поражение и преследовать врага не мог и не смел». Он спрашивал себя, не проиграна ли война окончательно, не опоздал ли он со своею помощью, не то же ли счастье римлянам в Италии, что и в Испании.
Не находя ответа, пуниец решил, что рисковать ни в коем случае нельзя; в первую стражу он распорядился погасить все костры и собраться, соблюдая тишину; в конце второй стражи карфагеняне покинули свой лагерь. В спешке, в сумятице и замешательстве, неизбежных в ночное время, за проводниками следили недостаточно зорко, и один спрятался в тайнике, который успел приглядеть себе заранее, а другой ему лишь знакомыми бродами ушел за реку Метавр. Войско, брошенное проводниками, долго блуждало наугад, и многие воины, не в силах бороться с усталостью и дремотой, падали где попало и засыпали. Наконец Гасдрубал приказывает знаменосцам подниматься вверх вдоль реки, ни на шаг не уклоняясь от берега: с рассветом дорога обнаружится сама. Но река так петляла, что, следуя всем ее извилинам и излучинам, пунийцы почти не подвигались вперед. Тогда Гасдрубал остановился, чтобы дождаться утра и найти переправу. И снова неудача: чем дальше от моря, тем круче и выше были берега. Бесплодные попытки переправиться через Метавр отняли целый день, и римляне нагнали отступающих.
Первым появился Гай Клавдий Нерон со всею конницею, за ним – претор Луций Порций с легкою пехотой. Со всех сторон сразу набросились они на неприятельскую колонну, и Гасдрубал, понимая, как утомлены его люди, принялся было разбивать лагерь над рекою, но в этот миг приблизился консул Ливии с легионерами, и не в походном, а уже в боевом строю. Еще немного – и римляне были готовы к битве. Ливии занимает левый фланг, Клавдий – правый, середина доверена претору. Гасдрубалу не остается ничего иного, как прекратить работы и сражаться. В центре, впереди знамен, он помещает десять слонов, а за ними лигурий-скую пехоту, на левом крыле, против Клавдия, – галлов, на правом – испанцев. Испанцы были его ветеранами, главной его опорой, и он возглавил правое крыло сам.
Но боевая линия карфагенян выстроилась неудачно. Галлов отделил от врага холм, и, меж тем как испанцы завязали схватку с Ливием, Клавдий очутился вне боя. Схватка превратилась в ожесточеннейшую сечу: здесь скопилась большая часть римской пехоты и конницы, здесь бились испанцы, давние и опытные противники римлян, сюда стянулись лигурийцы, воины храбрые и упорные. Сюда же двинулись и слоны. Первый их натиск расстроил передние ряды врага, и даже римские знамена чуть подались назад, но, по мере того как битва становилась все свирепее, а крики все громче, все труднее было управлять слонами – они метались, словно не понимая, где свои, где чужие, и напоминали корабли с обломившимся кормилом.
Клавдию наскучило стоять без дела, он крикнул своим солдатам:
– Для чего же мы так спешили, для чего летели сломя голову? – и с этим криком начал карабкаться прямо вверх, по склону холма.
Но круча была неодолимая, римляне скатились обратно, и тогда Клавдий, боясь, что здесь им так и не удастся скрестить оружие с неприятелем, взял несколько когорт, провел их позади римского строя и неожиданно не только для врагов, но и для своих ударил Гасдрубалу во фланг. Не успели враги сообразить, что происходит, как Клавдий был у них уже в тылу. Теперь испанцев и лигурийцев разили отовсюду сразу, и бойня постепенно подбиралась к галлам. В отличие от своих товарищей на правом крыле, галлы почти не сопротивлялись. Во-первых, их было мало: еще ночью многие отстали и уснули в полях. А во-вторых, галлы – народ сильный, но невыносливый, и те, что находились в строю, до того были измучены долгой дорогою и бессонницей, что едва удерживали копья на плечах. Вдобавок солнце стояло высоко, галлов томили зной и жажда, и они валились сотнями под мечами римлян и сотнями попадали в плен.
Слонов больше поубивали погонщики, чем враги. У каждого погонщика было при себе плотничье долото и молоток, и, когда слон начинал беситься и кидаться на своих, вожак приставлял долото между ушей – там, где голова соединяется с шеей, – и вколачивал как можно глубже. Не было средства более скорого умертвить животное таких исполинских размеров, если оно безнадежно выходило из подчинения, и первым применил его Гасдрубал, полководец и вообще замечательный, но особенного восхищения заслуживший тою битвою. Это он удерживал солдат в строю то словами ободрения, то собственным примером, он разжигал угасающее мужество, видя, что мечи от усталости выпадают из рук, он бращал вспять бегущих и во многих местах вновь соединял и сплачивал ряды, уже прорванные, и возвращал позиции, уже утраченные. И наконец, когда удача бесповоротно склонилась на сторону неприятеля, он не захотел пережить гибели войска, которое доверилось его славе и его имени, – ришпорив коня, он врубился в середину римской когорты и пал, сражаясь, достойный сын великого Гамилькара и брат великого Ганнибала.
Никогда еще во всю войну одно сражение не приносило врагу таких потерь – это была в полном смысле слова расплата за Канны. Пятьдесят шесть тысяч человек погибло, пять тысяч четыреста попало в плен; взята громадная добыча, масса золота и серебра. У неприятеля отбито больше четырех тысяч пленных римских граждан, и это служило некоторым утешением в собственных утратах, тоже отнюдь не малых.
Победители пресытились резнею и кровью до отвращения. Когда консулу Ливию донесли, что галлы и лигурийцы, которые либо не участвовали в бою, либо спаслись от смерти, уходят скопом – без предводителя, без знамен, скорее беспорядочная толпа, чем военный отряд, и что их можно истребить тремя сотнями конницы, консул ответил:
– Пусть живут – пусть сохранятся свидетели вражеского поражения и нашей победы.
Гай Клавдий Нерон выступил обратно в Апулию на другую ночь после битвы. Назад он шел еще поспешнее и уже на шестой день был у себя в лагере. Гонцы заранее высланы не были, а потому не было и прежнего многолюдства у дороги, но те, кому доводилось видеть Клавдия и его войско, едва не лишались рассудка от радости.
В Риме: тревоги и ликование.
Что касается Рима, то нечего даже пытаться описывать ни то напряженное ожидание, в котором долго находилась столица, ни восторг ее при вестях о победе. Все эти дни, от восхода солнца до заката, ни один сенатор не покидал курии, а народ – Форума. Женщины в тягостном сознании собственной беспомощности переходили из храма в храм, докучая небожителям молитвами, заклятьями, обетами. Первые смутные слухи донеслись из лагеря, запиравшего выход из Умбрии: туда будто бы прибыли два всадника и сообщили, что враг разбит наголову. Этот слух сперва только пересказывали друг другу, но верить ему не осмеливались: он был не только чересчур радостным, но и чересчур скорым – ведь сражение, как говорили, произошло всего два дня назад. Потом из того же лагеря доставили письмо, подтвердившее известие насчет всадников. Весь сенат выбежал из курии навстречу гонцу, а народ так тесно сгрудился у дверей, что гонец не мог проложить себе путь через толпу, – его тянули за руки, за одежду, кричали, чтобы письмо сперва прочли на Рострах[90], а потом уже в сенате. Но толпу оттеснили и заставили людей сдержать и умерить переполнявшие их чувства. Письмо было оглашено и в курии, и в Народном собрании, но и тут не все предались ликованию вполне: многие твердили, что надо дождаться послания консулов и их нарочных.
