— Я подумаю над этим, — наконец произнес я как можно искреннее. Моего собеседника, однако, убедил не мой тон, а незыблемая уверенность в собственной важности. Его не могли проигнорировать.

— Это мэр, — сказал я, положив трубку.

Бекки вскинула брови.

— Он хотел, чтобы я отложил суд над Остином для дальнейшего расследования.

Это был мой первый разговор с мэром Сан-Антонио. Теоретически он не влиял на мои решения. Он представил город, я — округ. Он руководил городскими учреждениями, я представлял обвинение против преступников. Наши функции не пересекались. Но власть мэра исходила из того, что он был главой моей политической партии. Это давало ему контроль над фондами избирательной кампании, финансовыми пожертвованиями, лакомыми кусками, которыми он подкармливал глав различных ведомств.

Я уставился на телефон.

— Клянусь, последние дни политики роятся вокруг меня, как будто я стал президентом. У Остина столько друзей!

— Ты тоже был его другом, — напомнила Бекки.

Я этого не отрицал.

— Но я бы не стал идти ради него на такие жертвы. О чем они беспокоятся?

Она пожала плечами. Если я не мог ответить на этот вопрос, то Бекки и подавно.

— Ты думаешь пойти на отсрочку? — спросила она.

— Конечно нет. Если мы с тобой не проведем обвинение на следующей неделе, никто этого не сделает. Они меня недооценивают.

— Слишком они на тебя… давят, — осторожно сказала Бекки.

Я пожал плечами.

— Что они могут мне сделать?

Бекки не была столь наивной и несведущей в политике, как казалось на первый взгляд. Вопрос был не в том, что могли мне сделать эти люди, а в том, в чем бы они мне отказали в преддверии выборов, которые я, похоже, проигрывал. Они считали меня упрямцем. Может, стоило подумать над невиновностью Остина, раз его поддерживало столько людей. Может, мне следовало поддаться на их требования или по крайней мере притвориться: отложить заседание суда, вернуть поддержку на выборах, воспользоваться шансом сохранить за собой этот кабинет. У меня в запасе окажется четыре года, за которые я решу, стоит ли судить Остина.

Но мое упрямство было оправданно. Наступление на меня целой армии политиков заставило увериться в своей правоте.

— Что ж, мне нужно сматываться, — сказал я. — Эти деловые звонки…

— Я хочу пойти с тобой, — сказала Бекки.

Я нахмурился.

— Ты шутишь.

— Тебе бы следовало заняться чем-нибудь получше, — сказал я ей полчаса спустя.

— Нет, — торопливо ответила она и тут же смутилась.

— Мне интересно посмотреть, как: делается политика.

Я хмыкнул. Она достаточно привыкла ко мне, чтобы говорить это в шутку, но и я изучил ее хорошо, чтобы заметить это. Мы с Бекки неожиданно сблизились за последние месяцы. Когда моя жизнь начала рушиться, я стал больше делиться с ней. Из-за напряженной подготовки к суду мы иногда не видели никого, кроме друг друга, вместе завтракали, обедали и ужинали. Хотя Бекки все еще появлялась в суде, большинство обвинительных актов она передала двум помощникам. Она мне не открылась, но, судя по моим наблюдениям, наша близость сказалась и на ней. Она чувствовала себя изгоем даже в окружении коллег. Мы готовились к суду так секретно, что не могли делиться своими соображениями ни с кем. Естественно, за обедом, во время коротких перерывов, мы затрагивали и другие темы. Она знала, что Линда давно ушла из моей жизни, и Бекки была одна.

— Почему бы тебе не позвонить тому парню… — Я чуть не сказал — мальчику. — Донни, не встретиться с ним? Уверен…

— Донни нельзя звонить, — прервала Бекки, — он объявится, когда ему будет удобно. — Ее голос был таким спокойным, почти удивленным, как будто она читала вслух стихотворение, которое разучивала часами. — И пожалуйста, — добавила она более оживленно, — если когда-нибудь встретишься с ним, не называй его Донни. Это наша маленькая тайна. Вообще-то он Дон.

— Ты сознательно понизила голос, когда произнесла это имя, или?..

— Так надо произносить его имя, — сказала Бекки, опустив подбородок совсем низко, снова повторяя: — Дон.

— Наверное, так диктор будет произносить его имя, представляя нового президента, — предположил я.

— О, Донни никогда не имел ничего общего с политикой, — быстро сказала Бекки. — Он…

И внезапно замолчала. Она снова смутилась. Вообще-то мне польстило, что она забыла, с кем говорит. Чтобы загладить неловкость, я сказал:

— Ты боишься показаться навязчивой? Позволь тебе заметить, что мужчинам это нравится. Особенно симпатичным. Я влюблялся в каждую девчонку, которая меня преследовала.

Бекки ухмыльнулась при слове «каждая». Ох уж эти юристы, нельзя слово в простоте сказать.

— Что, много было поклонниц, а? — насмешливо спросила она.

Я задумался и не скоро пришел в себя. Когда я выбрался из лабиринта мыслей, то обнаружил, что Бекки тоже замолчала. Я стушевался оттого, что забылся в ее присутствии.

— Это будет унизительно, — сказал я, паркуя машину.

Стоянка была наполовину пуста. У меня еще остались сторонники, последняя надежда на выборах. Некоторые из них пришли на митинг. Юристы — на случай моей победы, кое-кто из кандидатов не упустил возможности покрасоваться в кадре, не все сторонники еще знали, что я стал отверженным в мире политики. По машинам на стоянке можно было определить, что и таких было мало.

В сумерках расплывались контуры низкого здания.

— Пусть люди увидят, — тихо проговорила она, — что они с тобой вытворяют. Пусть знают о звонках и давлении, которому ты противостоишь. Если бы люди имели понятие, против кого ты идешь…

— Это, наверное, не имеет значения.

Бекки вышла из машины. Фары автомобиля осветили ее фигуру, но лицо оставалось в тени. Бекки, должно быть, это нравилось.

— Можно, я скажу тебе кое-что? — спросила она.

— Конечно. — Я захлопнул дверцу машины и двинулся к зданию. Она догнала меня и остановила. Ей не хотелось говорить на ходу.

— Знаешь, ты не играешь в политику, не оказываешь услуг, и так работает вся служба, — торопливо сказала она, — но я никогда не общалась с тобой близко, чтобы проверить это. Я предполагала, что тебе приходится оказывать мелкие услуги, которые помогают политику удержаться на своем месте. Мы все так полагали. Но теперь я стала тебе ближе. И я знаю, что это не было показухой. Я совсем не интересуюсь политикой, стараюсь избегать этого, но всех знакомых убеждаю, чтобы он голосовали за тебя. Уверена, все, кто действительно знает тебя, делают то же самое. Может, если…

— Бекки, — сказал я, чувствуя одновременно благодарность и неловкость, — спасибо тебе. Но я внесу коррективы. Не создавай себе кумира. Это принесет только вред.

— Я не говорила, что ты мой кумир, — резко возразила она.

— Хорошо. Потому что кумиров не существует.

Стимулом к моей речи послужило то, что в дверях показался знакомый силуэт человека, которого я никак не ожидал сегодня увидеть. Но это был он.

— Элиот! — радостно воскликнул я.

Несмотря на предостережения Бекки, я был счастлив видеть его. Он тепло пожал мне руку.

— Как хорошо, что ты пришел. Привет, Мэйми.

Жена Элиота, женщина лет сорока, стояла рядом в шляпе, которую надевала на каждую политическую акцию. Я бы узнал эту шляпу, если бы увидел ее без хозяйки. Мэйми улыбнулась мне. Она была так похожа на мою бабушку, что я почувствовал себя восьмилетним мальчиком.

У входа стояла толпа, человек пятьдесят — шестьдесят, достаточно, чтобы предотвратить полный провал.

Здесь было несколько других кандидатов, которые искали знакомых, чтобы с ними поздороваться. В этой толпе Элиот привлекал к себе больше внимания, чем я. Мне бы пришлось ждать своей очереди, если бы он не выпихнул меня вперед. Я не собирался использовать эту акцию, чтобы задать ему несколько интересующих меня вопросов, просто хотел сказать, что рад его приходу. Появление Элиота Куинна на моем митинге имело большое значение. Не решающее, к сожалению, но это делало его появление еще более трогательным.