— Он говорит, что не помнит имён, но точно знает, что Гусейнов виноват в его смерти и что он был каким-то кельтским царьком, когда они встречались.

— Стало быть, мой продюсер — варвар. Интересная мысль и, скажу вам, она недалека от истины. Он примитивен и вульгарен, что, впрочем, свойственно большинству богатых людей. Он разъезжает в автомобиле, пользуется телефоном, кредитной карточкой и воображает, что он мудрее дикаря. Смешно… А вам лично, — спросил Алексей Кирсанов, нахмурившись, — важно знать, есть ли правда в том, что говорит этот бывший учитель истории?

Следователь опустил глаза.

— Видите ли, — начал он неуверенно, — если бы я был совершенно равнодушен к данной теме, я бы просто не пришёл к вам. Но сегодня я, к моему величайшему сожалению, чувствую, что мне нужно с кем-то поговорить об этом, а поговорить-то не с кем. Не с коллегами же по уголовному розыску…

— А что такое?

— Засмеют… Понимаете ли, ваш фильм пробудил во мне нечто, что раньше было абсолютно закрыто во мне… Во-первых, я никогда не интересовался историей. Во-вторых, я никогда не верил в переселение душ, — следователь замялся. — Но этот фильм… Я понимаю, что нельзя вот так, однако…

— Скажите прямо!

— Хорошо! Говорю прямо! Раньше я бы решил, что этот учитель истории и вправду псих.

— А теперь? — подался вперёд Алексей.

— Теперь я не могу так сказать, иначе я и себя должен буду отнести к психам.

— Почему?

— Да потому что после вашего «Вечного Города» я чувствую, что непреодолимая сила привязала меня к Древнему Риму. Во мне поселилось совершенно ясное чувство, что жизнь, показанная в «Вечном Городе», имеет ко мне прямое отношение, — Николаев хотел было сказать, что ему стали видеться невероятно точные картины той эпохи, он стал ясно слышать звуки и запахи улиц Древнего Рима, он ходил по этим улицам, делал покупки в торговых лавках, обнимал женщин. Он видел всё это и помнил всё это. После поцелуев с уличными девками у него долго не сходил с губ вкус их пахучей помады. Но Николаев не осмелился сказать всего этого. Он смущённо пробормотал: — Мне чудится, что перед моим взором возникает то время.

— Что-то конкретное? — Алексей сглотнул.

— Ну, общая картина, гладиаторы…

— Это лишь впечатление от фильма. Признаюсь, он мне самому нравится, — устало улыбнулся режиссёр. — Не волнуйтесь, проснувшийся интерес к истории — не такое уж опасное осложнение после просмотра моего фильма.

— Но Теций!

— Что Теций? — снова насторожился Алексей. — Чем вам досадил Теций?

— Ладно, скажу… Я узнал в нём себя! — Николаев резко поднялся со стула и рубанул рукой по воздуху. Помолчав, он сказал едва слышно: — Мне стали видеться разные сцены… Это похоже на болезнь. Когда я думаю об этом, у меня начинает кружиться голова.

— Это уже не смешно, — отозвался Кирсанов и нахмурился. — Какое-то настоящее массовое помешательство.

— Да, всё это вовсе не смешно. Я занимаюсь очень конкретными вещами, а тут такое… Понимаете? Моя профессия не позволяет мне… тут такая специфика… Ведь если я думаю, что во мне притаилось что-то от персонажа вашего фильма, то как я могу заниматься делом подследственного, вся беда которого в том, что он тоже отождествляет себя с персонажем вашего фильма?

Алексей потёр ладонями лицо.

— Чего вы хотите от меня?

— Не знаю, — Николаев развёл руками, — возможно, подсказки. Ваш фильм сведёт с ума многих.

— Вы думаете, это можно назвать сумасшествием?

— А как иначе? Или вы хотите, чтобы я и впрямь поверил в то, что я когда-то жил в Риме и бился там на арене? Нет! Это невозможно, Алексей Петрович! Это просто чудовищная чушь! Мы живём один раз! Никак иначе быть не может! Просто не может!

— А если не один раз? Вам никогда не приходилось задумываться над этим всерьёз?

— Я занимаюсь такой работой, которая не допускает всяких таких штучек! Поймите меня! Я не на сказках основываюсь, а на отпечатках пальцев и на показаниях очевидцев! О каком переселении душ тут может идти речь? Посудите сами… Допустим, что человек переселяется, перевоплощается, перерождается — называйте этот процесс как угодно. Так вот, ежели человек живёт не один раз, то за совершённые им в прошлых жизнях преступления он может и даже должен быть уголовно наказан в этой жизни, если не понёс наказания в прошлый раз. Я прав или нет? Однако никаких доказательств мы не сможем отыскать, это невозможно: другое тело, другие отпечатки пальцев, всё другое… Стало быть… Одним словом, не складывается у меня ясной картины. Нелепость, бред сумасшедшего… Нет, нельзя так рассуждать! Какая ещё другая жизнь! Нет!

— А от меня вы чего хотите? — снова задал свой вопрос Алексей.

— Не знаю, не знаю… А вы сами… Нет, нет, я зря пришёл… Извините меня за беспокойство… И всё же… Сами вы верите в это, ну, верите в переселение душ?

— У меня такая профессия, что я привык жить невероятными домыслами, — уклончиво ответил Алексей, не поднимая глаз. — Моё воображение не знает границ. Порой я вижу такое, что иного человека лишит покоя на много месяцев.

— И вы к этому привыкли, Алексей Петрович?

— Нет, — Кирсанов посмотрел в глаза следователю, — не совсем…

Николаев помолчал, поёрзал на стуле, явно испытывая неловкость, и поднялся.

— Я пойду, — проговорил он без энтузиазма, — прощайте.

— Вы себя нормально чувствуете?

— Вполне.

— Вы бледны.

— Это от усталости. Работы много, кручусь, как белка в колесе… А ведь на вас тоже было покушение? Вашу машину обстреляли, не так ли?

— Насколько я знаю, нашу машину задело случайно. Стреляли в другого человека, кажется, в банкира. Он погиб.

— А где гарантии, Алексей Петрович, что не в вас? Может, всё-таки мишенью были вы? Если предположить, что это так, то вокруг вашего фильма начинает складываться совсем непростой рисуночек…

— Глупости, — решительно отмахнулся Кирсанов.

— Вообще-то я тоже так думаю. Просто когда в голове рождается одна фантастическая мысль, то невольно за ней на поверхность всплывает и другая, — кисло улыбнулся следователь. — Что ж, скорее всего, придётся исходить из того, что этот учитель истории на самом деле псих и ничего другого за этим покушением нет.

— А если и есть, то всё равно его назовут психом, — задумчиво проговорил Алексей.

Оба замолчали. Николаев кивнул и быстро вышел, не попрощавшись.

На улице он остановился и глубоко вздохнул. Прикрыв на несколько секунд глаза, он отчётливо увидел перед собой залитую солнцем арену цирка. Во многих местах песок был покрыт бурыми пятнами, кое-где на впитавшейся крови различались отпечатки толстых подошв гладиаторских сандалий. У самых ног Николаева стоял, опустившись на колени, человек в круглом бронзовом шлеме с широкими полями и изображением крупной рыбы на макушке, он упирался на обе руки и пытался подняться. Его голова тряслась. Когда человек, собравшись с силами, смог посмотреть вверх, стали видны из-под бронзовых полей шлема, испещрённых ударами клинков, его потухшие глаза, впалые тёмные глазницы, худые небритые щёки и заливший всё лицо пот.

Это не была сцена из «Вечного Города».

Николаев почувствовал, как его правая рука медленно поднялась, занося тяжёлый меч, затем стремительно опустилась. Меч проткнул шею стоявшего на коленях человека.

Николаев поспешил открыть глаза и снова увидел перед собой шумную городскую улицу, полную автомобилей и суетливых прохожих.

— Псих, — прошептал следователь и, возвратившись в действительность, вспомнил о лежавшей дома больной жене.

«Она нуждается во мне, а я брожу, выспрашиваю всякую ерунду, — подумал Николаев с грустью. — Зачем мне нужны эти сказки? Ну, выжил из ума учитель истории, ну, облил кислотой Гусейнова. Дело ясное, бесспорное. Я-то чего вынюхиваю? Даже если и впрямь существуют какие-то мифические прошлые жизни, какое мне до них дело? Мне бы с этой жизнью разобраться».

Жена следователя Николаева уже второй год почти не поднималась с постели. Врачи утверждали, что у неё были серьёзные проблемы с кровью, но точного диагноза никто не ставил. Николаев помочь несчастной женщине не мог, а потому искал забвения в работе, возвращаясь домой по возможности позже. За больной приглядывала дочка семнадцати лет, мыла её, кормила, занимала разговорами и всё время успокаивала: