Один-единственный раз. Один раз ведь можно, так? Такие ведь правила в этом их пидорском сообществе: один раз — не пидорас?

Тем более никто, совсем никто этого не видит. Ни одна сука не заглядывает в окно и не пыхтит у замочной скважины. Никто не осудит, никто не узнает.

Всему виной это сраное место. Эта студия… она словно жрёт их, питается ими. Скоро не останется ни Рыжего, ни Хэ Тяня — только обглоданные кости и спущенные тормоза.

Здесь какой-то ебучий бермудский треугольник. Здесь Рыжий теряется — и это не хорошо. Это опасно.

Хэ Тянь слегка отстраняется — по крайней мере, перестаёт касаться кончиком носа переносицы Рыжего, — скользит взглядом вниз, едва ощутимо проводит подушечкой пальца по корочке затянувшейся раны в углу рта. Кажется, что он может сейчас спросить что угодно.

Что на тебя нашло? Какого хрена? Что это было?

Но он спрашивает:

— Больно?

И Рыжего пробирает от его голоса. Глухой и хриплый. Только сейчас понимает: да, действительно, корка лопнула. Болит, печёт. Но настолько насрать на боль ему не было уже очень давно.

Нужно было ещё шире пасть распахивать, — глумится какой-то придурок внутри него. Тут бы и целый рот треснул.

Хэ Тянь ждёт, так что Рыжий коротко отвечает:

— Нет.

И пытается отвернуться, но Хэ Тянь ловит за шею, притягивает обратно.

Всё, пиздец, обречённо думает Рыжий. Он ведь теперь не отпустит.

И он действительно не отпускает. Приходится упереться сжатой рукой ему в грудину — под кулаком быстро колотится сердце. Хэ Тянь будто обдолбан: у него плывущий взгляд и очень горячие, сухие ладони. Улыбка, отдающая дурниной. Мудаческие черти в глазах. Подсыхающие волосы падают на лоб. Появляется иррациональное желание их убрать, завести назад, но Рыжий только сильнее сжимает пальцы.

— Ну и? — говорит с деланным раздражением. — Дальше что?

— Дальше… — Хэ Тянь облизывает губы, задумчиво щурит глаза, скользит взглядом по кухне. — Салат заправишь. Приберёшься тут.

Рыжий резко отстраняется:

— Да ты охуел, что ли?

Но Хэ Тянь смеётся, и Рыжий понимает — всё.

Ему, Рыжему, жопа. Он, блядь, пропал. Потому что зубы у Хэ Тяня, как у здоровой, породистой псины — ровные и крепкие, со скошенными клыками, и улыбка у него идеальная, с острыми, глубокими ямочками, какая бывает только у мажоров, и теперь становится ясно, почему у каждой тёлочки в школе шлюпка протекает каждый раз, когда Хэ Тянь одаривает их этим восьмым чудом света в лицо, будто курок спускает. Улыбнулся — и снёс башку, как из двустволки. Вокруг него мир сраных Куртов Кобейнов.

Но тут такое дело — Рыжий подыхать не хочет. По крайней мере, не так.

— Пусти, — твёрдо говорит он.

И Хэ Тянь отпускает. Продолжает улыбаться, но разжимает руки. Даже делает шаг назад. Рыжий одёргивает на себе футболку. Зыркает исподлобья. Протягивает руку и сгребает в кулак мобильный.

— Эй. Всё нормально?

— Нифига нормального не вижу, — отрывисто бросает он. Смотрит на подсвеченный экран. — Сука, и автобус просрал. Что ты за мудень, а.

Но мудень становится на пути, когда Рыжий собирается выйти в комнату.

Приходится остановиться, собрать всю свою силу воли в кулак, чтобы не огрызнуться, не сказать чего. И смотреть на Хэ Тяня сложно, особенно сейчас, когда пальцы всё ещё слегка влажные от его волос, и губы у Хэ Тяня припухшие, зацелованные.

— Мы могли бы поговорить, как нормальные люди, — произносят они, эти губы. Такую здравую мысль. Такую, блядь, здравую, что тошно становится.

Рыжий отводит взгляд, как пластырь срывает. Бесится пассивно-агрессивно:

— С тобой? — и сглатывает вкус Хэ Тяня. — Ага. Чё б и нет. Я ж теперь никуда не спешу. Говори.

Хэ Тянь не отвечает — просто разводит руки в стороны. Вот он, мол, я. Больше ничего. Больше нечего говорить, нечего предлагать. Бери, дворняжка. Бери, не отказывайся.

Рыжий смотрит на него: бегло, вскользь. Морщит рожу. Хэ Тянь наблюдает за этим мимическим цирком и, в конце концов, спрашивает:

— Чего ты так боишься?

— Я не боюсь! — выпаливает Рыжий слишком быстро, слишком громко. Слишком резко поднимая взгляд.

Хэ Тянь кивает:

— Я вижу. Ты абсолютно точно не в ужасе от происходящего.

В ужасе. Да, он в ужасе. Но не от того, что только что произошло, а от того, с какой силой колотится сердце от близости с этим придурочным. С какой силой оно сокращается каждый раз, когда взгляд натыкается на Хэ Тяня: неважно, где — в школе, на улице, посреди их с Пейджи гостиной, сейчас. Эта секунда, этот пропущенный удар, этот крошечный перебой — вот, от чего в ужасе Рыжий.

Он в ужасе от того, что понятия не имеет, где именно была та граница, когда закончилась его нормальная жизнь и начался этот пиздец.

— Меня дома ждут.

Рыжий проходит мимо, ломится танком, задевает плечом, хотя места вокруг дофигища. Вот он, Рыжий. Вот в этих деталях. Таков его способ сказать: мне не страшно. Не страшно трогать тебя, не страшно быть рядом с тобой. Я тебя не боюсь. Мне, может, вообще поебать.

Краем уха он слышит тихий смешок из-за спины. Ага, конечно.

Бросает глухо:

— Да, оборжаться. Пиздец, смешно.

Хэ Тянь молча опирается плечом о стену уже в прихожей. Смотрит из полумрака, подсвеченный только ночником из-за спины, как Рыжий возится со своей мастеркой.

Ему иногда кажется, что Хэ Тянь может так смотреть на любую хрень, даже если Рыжий будет бродить по городу и распинать щенков. Он вот так обопрётся плечом, наклонит голову, мысленно вылетит в астрал и будет смотреть, пока у него не повылазят болты.

— Проспись, — советует Рыжий, берясь за ручку двери.

Хэ Тянь протягивает нараспев:

— Твоя забота. Так греет.

От оглушительного хлопка двери барабанные перепонки гудят тонким звоном, но Рыжий, как ни прислушивается к себе, не чувствует ни злости, ни бешеного раздражения. Только усталость после слишком долгого дня.

Усталость и запах чайного дерева.

Название звезды: Алараф. Перевод с арабского: лающие псы, несущие дурную весть

Ли не появляется неделю.

В понедельник просто не приходит к школе, во вторник просто не берёт трубку, в четверг Рыжий приезжает к Чжо и оказывается, что в Клетке Ли тоже не объявлялся.

Чжо хмурит лоб, закрывает свой большой учётный блокнот. Говорит:

— Его последний бой был с То.

— И?

— Больше помочь ничем не могу.

— Тебе насрать, что ли? — бесится Рыжий. — Это ж твой, блядь, боец. Лучший.

Чжо прижимает блокнот ладонью к столу и отодвигает на самый край. Выставляет указательный палец, исправляет:

— Один из лучших.

Видимо, что-то в выражении лица Рыжего жалит и кусает, потому что не проходит и нескольких секунд — Чжо закатывает глаза, отводит взгляд. Трёт лицо — бейсболка слегка съезжает на затылок, — и подаётся на своём кресле вперёд. Говорит проникновенно:

— Я их работодатель, а не мамочка. Без обид, но твой друг не тот парень, на которого я бы полагался на все сто.

Вся херня в том, что Рыжий с Чжо согласен. Ли — не тот, на кого можно слепо рассчитывать. В смысле… было бы не очень уютно ослепнуть, если бы рядом находился только он. Он добряк, он не спиздит твой кошелёк, но его плеча может не оказаться рядом, когда ты полетишь рожей в пол.

— Тем более… — Чжо отклоняется на спинку кресла, и она тонко скрипит. — Он всегда возвращается. Разве не ты говорил, что если Ли исчезает, значит, найти его невозможно, пока он сам не объявится?

Да. Говорил. Рыжий опирается в широко разведённые колени локтями и опускает голову, глядя в пол. Молчит несколько секунд, потом решается:

— Что ты знаешь о Толстяке?

Чжо удивлён, он даже слегка застывает на секунду. Потом кривится и выговаривает с почти детским презрением:

— Толстяк? Псина позорная. — А потом что-то складывается там, под его зелёной бейсболкой. — Ты почему спросил?