Не желая расставаться с надеждой, Лайам продолжал вглядываться в прохожих. Шляпы двоих-троих и впрямь украшали перья, но – не того цвета. Наконец появился господин, перо которого было довольно замызганным и грязно-желтым, однако он тащил за руки двоих сыновей и пересек площадь, не замедляя шага.
Через полчаса Лайам велел фамильяру осмотреть дальний конец мола, – в небе кружили стаи портовых чаек, так что дракончику легко было затеряться в их крикливой сумятице, – однако никаких белых перьев не обнаружилось и там.
Через час биржевые колокола пробили восемь. Жизнь в Беллоу-сити уже кипела вовсю.
Лайам встряхнулся и вынужден был признать, что Катилина на письмо не откликнулся. Он минут пять цедил сквозь зубы проклятия, колотя себя кулаком по бедру, потом сделал глубокий вдох и приказал себе успокоиться. «Ничего. Через пару часов Лестница спустится снова. Надо лишь подождать». Есть вероятность, что Катилина получил письмо только утром. Лайам решил, что это вполне реально. «Жди. Кто-нибудь непременно придет».
Он еще раз ударил себя кулаком по ноге и с шипением выдохнул воздух. Он не любил ждать, и потом, сколько можно торчать на одном месте? Бездельник в порту в рабочее время всем и каждому мозолит глаза. Надо либо уйти, либо найти повод остаться. «Сказитель!»
Тот бродил взад-вперед вокруг чаши фонтана, сцепив за спиной руки и опустив голову, словно бы пребывая в глубокой задумчивости. Разноцветный, развевающийся на ветру плащ служил ему скорее вывеской, чем одеждой. Выражение глубокой задумчивости также являлось своего рода рекламой, оно отличало сказителей, специализирующихся не на легендах, а на новостях. Сказки сказками, говорил его взгляд, а новости – это серьезно.
Лайам, решившись, пошел через площадь.
– Эй, уважаемый!
– Что?
Сказитель был уже немолод, шапку черных волос его прошивало осеннее серебро, в бороде пробивалась проседь. Разглядев подошедшего человека, он снисходительно бросил:
– Любезнейший, вы меня?
– Сбавьте тон! – сказал Лайам, тряхнув кошельком. – Я не хуже других. Я жду своего капитана, он спустится с новым рейсом, и готов заплатить принц, если вы развлечете меня.
Продавцы новостей вечно важничали, но на деле их заработки были невелики. Сказитель вытаращил глаза, но тут же сделал вид, что щедрый посул его мало волнует.
– Развлекать? – переспросил он надменно. – Я не какой-нибудь там бард или циркач. Однако за ваш принц я готов поведать вам много полезного о современной жизни столицы и роковых тайнах двора. Плата вперед!
Лайам расхохотался, достал из кошелька серебряную монету, подкинул ее на ладони и спрятал в рукав.
– Плата потом.
Сказитель смирился и присел на бортик фонтана. Лайам устроился рядом, спиной к прохожим.
– Итак, братец, что у нас там за тайны? Валяйте выкладывайте, я не спешу!
Сказитель обидчиво вскинул голову, но, видимо вспомнив о серебряном принце, смягчился и картинно взмахнул полой плаща.
– Да будет вам известно, сударь, что мое имя – Тассо… сэр Тассо, мне доводилось беседовать с самим королем! Вы ведь не из Торквея, не так ли? Знайте же, что я говорил с королем в его же дворце. Вы хоть дворец-то видали?
Лайам отрицательно мотнул головой. Через плечо старого болтуна он озирал площадь.
– О, дворец – это изумительное строение, возведенное магами и великанами. Его вам безусловно надо бы осмотреть. Хотя там ныне, увы, тревожно: наш добрый король Никанор заболел. Это вам, сударь, конечно, известно, но о причинах его недуга нам, я думаю, стоит поговорить. Невежды болтают всякое, однако, могу вас заверить, принимать во внимание эти слухи не стоит. Все толки о демонах, призраках, о проклятии, исходящем от его августейших предков, и о коварстве сторонников Фрипортской лиги можете благополучно забыть. Нет, сударь, причины тут всего три. И я, как человек, близкий к дворцовым кругам, готов вам о них рассказать. Желаете ли послушать?
Лайам, помимо своей воли заинтересовавшись, кивнул.
Тассо наклонился к его уху и принялся загибать пальцы.
– Первая из возможных причин – это гнев богов. На этой версии настаивают жрецы, требующие все новых жертвоприношений и покаяний – как от его величества, так и от всех его подданных в целом. А потому завтра утром король предпримет поездку в священную долину Рентриллиан, дабы совершить обряд очищения. Однако жрецы не могут сказать точно, какой грех ему надо замаливать, и потому существуют еще две версии происхождения злого недуга…
Две эти версии утверждали, что болезнь короля либо является следствием козней некоего недружелюбного чародея, не состоящего в гильдии магов, либо она вызвана отравой, подсыпаемой в пищу монарха с ведома одного из претендентов на трон. На первое заявление Лайам лишь фыркнул, второе попросил прояснить. Тассо долго распространялся о Корвиале и Сильвербридже, но ничего принципиально нового сообщить не сумел.
– Если хотите знать, – закончил с важным видом сказитель, – последняя версия наиболее вероятна. Двор – место мрачное, король окружен врагами, рядящимися в личины друзей.
«Ну, с этим я спорить не стану!»
Впрочем, вслух Лайам этого не сказал. Он громко зевнул и почесал щеку. Потом небрежно спросил:
– Неужто ничто не в силах вылечить нашего Никанора? Существуют же снадобья и заклятия!
Тассо состроил скорбную мину.
– Увы, чародеи сделали все, что в их силах, но не добились успеха. Сам магистр еще летом подступался к монаршему ложу, творил заклинания. Эта мера не помогла – король продолжает чахнуть. Его недуг ставит в тупик всех самых известных лекарей и знахарей Таралона. Ничего, к сожалению, поделать нельзя.
– А если пустить в дело какую-нибудь штуковину… из древнего чародейского арсенала? Маги тогда, я слышал, были куда как могущественнее, чем наши!
– Нет, похоже, средства от этой болезни не существует, – вздохнул сказитель и улыбнулся ему, как учитель, раскрывающий ребенку горькую истину. – Она не подвластна ни древним заклятиям, ни новейшим изобретениям.
– А я, помнится, слышал легенду, что одна из семнадцати королевских реликвий наделена целительной силой.
Тассо лишь махнул рукой.
– Ну, если верить легендам, то существует еще Монаршая Панацея…
Лайам прищелкнул пальцами.
– Во-во, я о ней! Почему бы ее не использовать, а?
Снисходительная улыбка сказителя начинала его бесить, однако же он старательно унимал свою злость.
– Ну, во-первых, мой дорогой, потому, что этой реликвии в течение многих веков никто не видел в глаза. А во-вторых, нет никаких доказательств, что она не плод воображения древних историков. В их трудах говорится о многих вещах, каких никогда и на свете-то не бывало.
«Да она у тебя над плешью летает, болван!»
– Но легенды-то все же о ней говорят? Уж вы-то наверняка их знаете?
Сказитель насупился.
– Сударь мой, я сказками не торгую!
– Но помнить ведь вы их должны? Семнадцать реликвий – о них все говорят. Мое дело платить, ваше – рассказывать.
Сказитель вздохнул и признался, что ему действительно кое-что ведомо. Так уж и быть, он поделится с молодым человеком своими знаниями, однако ручательства, что они истинны, не даст ни за что. Никаких ручательств с него никто и не требовал, хотя сведений у сказителя, как оказалось, имелось не густо. Отчасти потому, что о самой Панацее никаких легенд сложено не было, она фигурировала в историях, повествующих о других, более значительных раритетах. Однажды эта реликвия спасла жизнь королю Цимберу, когда тот был серьезно ранен при попытке вновь завладеть одним из похищенных у него Эдаранских Мечей и Квинтиновым Щитом, потерянным его пращуром в диких северных землях. Спасла Панацея и рыцарей-близнецов Табола и Терена после их битвы с великанами Тросских гор. Всего ей приписывалось пять чудодейственных исцелений. Еще в нескольких случаях Панацея впрямую не упоминалась, однако по некоторым намекам можно было предположить, что смертельно раненных рыцарей воскрешали именно с ее помощью.
