— Там мы точно ничего не докупим, — ответил папа Боря, помолчав. — Боюсь, в Рязани нам уже делать нечего.

Тут только Сережа поднял глаза от своего списка, оглядел нас одного за другим и, наконец, заметил Ленину вздувшуюся, синюю щеку и нож, который тот все еще почему-то сжимал в руке.

— Что у вас тут происходит? — спросил он после паузы, и Леня, смутившись под его взглядом, быстро положил нож возле своего пустого стакана — лезвие звякнуло о полированную поверхность стола; он открыл было рот, но папа опередил его, сказав то, о чем я думала с момента, когда мы вернулись в дом, но боялась произнести вслух:

— Плохи дела, Сережка. У нас тут были гости. Судя по машине, на которой они ехали, и по форме, в которую были одеты, патруль, охранявший въезды в город, разбежался. Никто ими больше не командует, и они решили немного помародерствовать. Да в порядке мы, в порядке, все обошлось более или менее, — продолжал он, мельком взглянув на Леню, — дай бог, чтобы я ошибался, но, по-моему, все это может означать только одно — город погиб.

Сережа опустился на диван, и лицо у него было скорее задумчивое, чем встревоженное.

— Вот черт, — сказал он. — Хорошо, что мы не сунулись в Красногорск, это же сразу за МКАД, вот там, наверное, весело сейчас.

— Так я не понял, — подал вдруг голос Леня, — какой план? Будем тут держать оборону? Я вижу, вы провизией запасаетесь, патроны, все дела, это, конечно, здорово, только что мы будем делать, если они в следующий раз на танке приедут?

Сережа с отцом переглянулись, и пока они молчали, я посмотрела на толстого, громкого Леню, который всегда смертельно раздражал меня своими бестактными замечаниями, привычкой громче всех смеяться над собственными шутками, способностью немедленно и без остатка заполнить собой любое помещение и заглушить любую компанию, не обращая внимания на поднятые брови и недовольные лица, и неожиданно для себя сказала:

— Здесь нельзя оставаться, Лень, скоро тут начнется настоящий кошмар, так что мы уезжаем, мы почти все уже собрали, и я думаю, вам нужно поехать с нами.

— Хорошо, — быстро ответил Леня. — Куда?

— Левино отпадает, — сказал папа Боря с досадой. — Вы тут тоже в двадцати километрах от трассы, и посмотри, как быстро они сюда добрались — я надеялся, все эти жирные коттеджные поселки на Новой Риге задержат их подольше. Моя деревня от Рязани далеко — но до шоссе там только шесть километров, мы там выиграем неделю-другую, не больше, а потом нас накроет. Тут нужна тайга какая-нибудь, чтобы никого вокруг, жаль, что мы не в Сибири, в нашей Средней полосе, черт бы ее побрал совсем, таких мест, боюсь, не найдется.

— Тайга! — закричал вдруг Сережа и вскочил с места. — Тайга, ну конечно, вот же я идиот, Анька, я знаю, куда мы поедем. — Он торопливо вышел из гостиной и, споткнувшись об один из хрустящих пакетов, стоявших в холле, скрылся за дверью кабинета — слышно было, как он, ругаясь вполголоса, роется в шкафу, что-то с глухим стуком упало на пол, и через мгновение он снова показался на пороге — в руках у него была зажата какая-то книга, которую он, торопливо расшвыряв стоявшие кучкой стаканы в стороны, звонко шлепнул на стол. Лицо у него было торжественное, и мы все — даже Марина с девочкой, не издавшие ни звука с той минуты, когда они пересекли порог нашего дома, подались вперед и посмотрели на то, что лежало перед нами, — зеленая обложка, большие белые буквы: «Атлас автомобильных дорог. Северо-Запад России».

— Не понимаю, — сказала Марина жалобно.

— Вонгозеро, Анька, вспоминай, я тебя три года уговариваю туда со мной поехать, — заговорил Сережа быстро, — пап, мы там были с тобой перед тем, как Антошка родился. — Он схватил атлас и начал торопливо перелистывать страницы, но папа Боря протянул руку и остановил его.

— Отлично, сын, — сказал он вполголоса. — Лучше места, пожалуй, не придумаешь. Значит, мы едем в Карелию.

— Там есть дом, Анька, я тебе рассказывал, помнишь, дом на озере, там остров, иначе, как на лодке, не добраться. — Сережа снова зашуршал страницами, но я уже вспомнила — серая и блестящая, как разлившаяся ртуть, поверхность озера, выцветшая прозрачная трава, растущая прямо из воды, заросшие черным лесом одинокие бугорки островов — свинцово-серый, безрадостный карельский сентябрь, которого я, взглянув на Сережины привезенные с охоты снимки, испугалась раз и навсегда — таким он показался мне холодным, даже враждебным по сравнению с нашей теплой и солнечной оранжево-синей осенью, а зимой, как же там все выглядит зимой, я и здесь лишний раз не выглядываю из окна, чтобы не наткнуться взглядом на черные скользкие ветки, серое небо, я вечно мерзну в любой одежде, ты, барсук, говорит Сережа, ну выйди на улицу, ты уже три дня носа не высовывала, а я не люблю холод, не люблю зиму и отгораживаюсь от нее огнем, горящим в камине, и коньяком — только много ли можно взять с собой коньяка? Надолго ли я смогу удержать в себе тепло, без которого совсем не умею жить, в маленьком доме, сложенном из посеревших от времени досок, пропитавшихся сыростью холодного озера?

— Там же нет электричества, Сережа. — Я уже знала, что глупо возражать, что больше нам действительно бежать некуда, но не могла хотя бы не произнести этих слов, мне было нужно, чтобы они прозвучали. — И две комнаты всего. Он совсем маленький, этот ваш охотничий домик.

— Там есть печка, Аня. И лес вокруг. И целое озеро чистой воды. И еще там рыба, птица, грибы и брусники полный лес. И знаешь еще, что самое важное?

— Знаю, да, — сказала я вяло. — Там совершенно — никто — не живет.

И вопрос был решен.

Чего я никак не могла ожидать, так это Лениного восторга по поводу предстоящего нам бегства. Он был похож на ребенка, которому в последнюю минуту разрешили присоединиться к чужому празднику — не прошло и пяти минут, как он уже говорил громче всех, тыкал пальцем в карту — «через Питер не пойдем, там такой же беспредел наверняка», выдернул из-под Сережиного стакана позабытый было список, по которому совершались покупки, — «картошка, да у нас три мешка картошки в кладовке, Маринка, посмотри, крупы у нас тоже всякой полно, а тушенки я докуплю, завтра прямо съезжу и докуплю», и потом вдруг притих, горестно сдвинув брови, — толстый ребенок, которому не хватило подарка под елкой, — «у меня нет ружья, только пистолет, травматический», и Сережа, успокаивающе — «дам я тебе ружье, у меня их три»; они сидели, сдвинув головы, — папа Боря, Сережа и Леня, оживленно разговаривая, рядом с ними Мишка, с горящими глазами, заразившийся общим волнением, а я разлила оставшийся виски в два стакана и протянула один Марине, которая схватила его немедленно свободной от девочки рукой, как будто все это время следила за мной, не отрываясь; наши взгляды встретились, и в глазах этой отстраненной, едва знакомой мне женщины, с которой за два года жизни здесь я обменялась от силы парой фраз, я увидела то же чувство, которое переполняло и меня, — беспомощный, бессильный страх перед тем, что уже случилось с нами, и перед тем, что обязательно еще произойдет.

Спать засобирались через час — есть никому не хотелось, поэтому даже в этом ни я, ни Марина не смогли оказаться полезными; повысив голос, я, по крайней мере, смогла отослать наверх Мишку, который, недолго посопротивлявшись, горестно ушел, а за ним поднялись и все остальные, все еще продолжая разговаривать; Леня наклонился, чтобы взять девочку из Марининых рук, но та вдруг прижала ребенка к себе и сказала — голос ее прозвучал неожиданно резко, так, что все замолчали:

— Аня, можно, мы у вас переночуем, я не хочу туда возвращаться.

Все мы, не сговариваясь, посмотрели в окно гостиной — черное небо, мерцающий в свете уличных фонарей снег, пустая дорога, уходящая в лес; я подумала о развороченной прихожей соседского дома, о мертвой красавице Айке, лежащей на красном снегу, — наверное, в наступившей темноте пятна крови сделались черными и белая собачья шкура заиндевела на морозе; в наступившей тишине Сережа произнес, не обращаясь ни к кому конкретно: