— Не останавливайся, прошу, не останавливайся… — умоляя, прошептала Александра, испугавшись, что вот сейчас он отстранится, оставит ее трепещущую, неутоленную, как тогда в спальне. Она почти до крови вцепилась в его мощные плечи, обхватила ногами, и он откликнулся на ее призыв неистово и безжалостно. Мир вокруг них рухнул, исчез в небытие, оставив только жгучее стремление к чему-то там впереди, в зените раскаленного, бешено вращающегося пространства. Каждое движение было шагом к этой вершине, и они были едины и неразделимы на пути к апогею. Пока не достигли его.

Иван очнулся в тот миг, когда Александра разомкнула руки и тяжело заскользила по его телу вниз. «Безумец! Она не для тебя, — кричал разум. — Какого черта ты вытворяешь? Ты для нее марионетка, эпизод. Не унижай себя, отпусти. Где твоя гордость и здравомыслие?» Тело же, дрожа от пережитого наслаждения, как клинок после удара, требовало: «Не будь идиотом. Не отпускай. Она создана для тебя. По крайней мере, для меня-то точно». Десяток спорящих голосов, зазвучавших в голове, заставили Ивана крепко зажмурить глаза. Он медленно наклонился за архалуком, натянул на себя, туго перетянув поясом, и как четверть часа назад, уставился на умиротворяющий пейзаж за окном. Рядом послышался шелест, Александра пыталась привести свою одежду в порядок.

— Прости, — глухо проговорил он, — Я сожалею.

— Что? — прозвучало рядом. — О чем ты?

— Полагаю, что после новости, которую вы мне сообщили, ситуация ясна. Вы свободны и от Антуана, и от меня. Наши с вами расчеты закончены.

— Расчеты? — голос княгини начал крепнуть. — То, что произошло, ты называешь расчетом?

— Александра! Вы не так меня поняли… — повернулся к ней Тауберг.

— Я прекрасно вас поняла, мерзкий вы человек! Червяк! Ненавижу тебя! — Она шагнула к Ивану и изо всей силы ударила его кулаком в грудь. Он схватил ее запястья, развел в стороны, всмотрелся в измятое обидой лицо. Она всхлипнула раз, другой и «заплакала горестно и безнадежно. Тауберг прижал ее к груди, неловко покачивая из стороны в сторону, как малое дитя.

— Не плачь, дорогая. Теперь ты свободна. Ты самая прекрасная из всех женщин мира, — шептал он. — Ты выйдешь замуж за достойного человека, родишь детей и будешь очень, очень счастлива.

Она подняла на него тревожные глаза, зеленые, как трава после дождя.

— Я люблю тебя.

Он прикрыл веки, проклиная свою нелепую гордость, позорную тайну своего рождения и, впервые в жизни, свою безмерно любимую матушку за то, что не унесла эту тайну с собой в могилу.

— Я не достоин такой чести, ваше сиятельство, — холодно ответил он, опуская руки и опять отворачиваясь к окну.

— Почему? — по-детски обиженно прошептала княгиня.

— Александра Аркадьевна, не мучайте ни себя, ни меня, — повернул к ней Тауберг будто высеченное из камня лицо. — Уходите. Я вам не пара.

В спальне воцарилось тягостное молчание. Александра прерывисто вздохнула, и, процедив сквозь сжатые губы: «Это мы еще посмотрим», стремительно вышла из спальни. Тауберг услышал, как громыхнула дверь, и подумал: «Надо съезжать, пока мы с ней не разнесли по камешку Борискин флигель». В коридоре послышался истошный собачий визг, надрывный крик Александры: «А чтоб вас всех!..», удаляющиеся шаги и, чуть погодя, трубное ворчание Нениллы: «Господи, когда же у них все сладится? Совсем уморят собачонку, антихристы, покуда до венца дело дойдет».

Конечно, о необычайном куше, выигранном в карты у Антуана Голицына, в Канцелярии Военного министерства знали все, включая последнего копииста. Посему, получив жалованье и убедившись, что пребывать ему в отпуску надлежит еще почти два месяца, Тауберг поспешил ретироваться, дабы поскорее оградить себя от любопытных и завистливых взглядов крапивного племени, и отправился на встречу с Волховским.

На Невском от Мойки и до Фонтанки по дорожкам аллеи высокого бульвара гуляющая публика дефилировала так плотно, что Тауберг, лишенный возможности маневра, был вынужден принять заданный ритм и увидел Волховского лишь тогда, когда уже потерял надежду отыскать его в этой сутолоке.

— Ну наконец-то, — устало произнес Иван Федорович, подойдя к Борису. — А я уже отчаялся тебя здесь встретить. Это твое «увидимся на Невском» стоило мне многих нервов.

— Что так? — беспечно произнес Волховской, высматривая в публике знакомых и раскланиваясь с ними. — Разве не то же самое на Тверской?

— Я не бываю на Тверском бульваре только ради того, чтобы себя показать да на других посмотреть.

— Конечно, тебе лучше сидеть анахоретом в своем домике на Ордынке.

— Да, мне так лучше, — согласился Иван. — Потому что фланировать без цели по бульварам есть бесполезная трата времени.

— Ошибаешься, друг мой, — усмехнулся Волховской. — Не такая уж и бесполезная. Словечко с одним, словечко с другим, глядишь, и решена какая-нибудь проблема. Ну что, обедать?

— Пожалуй, — кивнул согласно Тауберг. — Аппетит-то я нагулял.

— Тогда к Пьеру?

Большой ресторан француза Пьера Талона выходил фасадом на Невский проспект сразу за Полицейским мостом. Обеды здесь были отменны. Особо славились блюда из бекасов, дупелей, вальдшнепов, кроншнепов и прочей птицы с длинными носами. Посему помимо жареной лососины, паровых гатчинских форелей, копченых сигов, спаржи, индейки с орехами и жареных фазанчиков друзья заказали блюдо бекасов, начиненных фаршем и жаренных на вертеле. Пили рейнвейн и лафит, в самом конце обеда — чай с ромом.

— Ужинаем сегодня в Английском клубе, — закурив сигару и откинувшись в креслах, произнес Волховской. — Послушаешь, о чем говорят в столице. А какие типажи! Один граф Валериан Тимофеевич Лопухин чего стоит. Ему все ордена надеть — шагу не ступить. Реликт! Трем императрицам служил в офицерских чинах!

— Он что, поднялся?

— Коли в клуб ходит, значит, поднялся. Сразу после венчания его вновь обретенной внучки с нашим другом князем Сергеем и наступило облегчение. Добрые вести, брат, сердце лечат.

— Знаешь, Борис, я не хотел бы… не то настроение, — начал было Иван.

— Да что с тобой сегодня? — спросил Волховской, приподняв чернявую бровь. — Ходишь как в воду опущенный, за обедом все с тарелкой больше разговаривал. Может, опять с княгиней повздорил?

Тауберг на мгновение застыл под внимательным взглядом друга, потом обреченно вздохнул, — скрыть что-либо от казалось бы легкомысленного Волховского было трудно.

— Она получила развод, — просто ответил он.

Вот это новость! Что же ты молчал, чертяка! — оживился Волховской. — Для такого события и шампанского не жалко. Эй, братец, — махнул он рукой официанту, — бутылочку старушки Клико! Мигом!

— Оставь, Борис, — остановил его Иван. — Не нужно. Я хочу завтра в Москву вернуться.

— С чего это? — удивился Волховской. — Ты же от княгини без ума. А теперь она свободна и явно тобой заинтересована. Самое время за прелестницей приволокнуться, чтобы от тоски-кручины не засохнуть.

— С такими, как она, — серьезно отозвался Иван, — пустые амуры не разводят. На таких женятся.

— Так женись, кто тебе мешает? — не унимался князь. — Пропал Тутолмин! Выиграл-таки я пари! Как чуяло мое сердце, что деньки твои холостые сочтены.

— Да охолонись ты. Рано обрадовался.

— Что? Неужто отказала? А ведь какие томные взгляды бросала, искусительница.

— Борис, у тебя иногда язык впереди разума бежит. Не было разговора о свадьбе. То есть… не было.

А что было? — тут же заинтересовался Волховской, но, увидев насупленные брови Тауберга, мгновенно поднял руки. — Все, все. Не мое дело: было не было. Если нет другого способа получить ее, пойди упади на колено, прижми лилейные ручки Александры Аркадьевны к страждущему сердцу и проси стать твоей. Что-то мне говорит, что отказа не последует.

— Не могу. Рад бы, да не пара я для княгини Голицыной.

Волховской чуть не задохнулся от возмущения.

— Чушь! Тебе с ней жить, а не чинами да родством считаться, — горячо заговорил он. — Не ожидал, брат, от тебя таких сентенций. Вот она, Рассея! Поскреби просвещенного человека, и вылезет спесивый боярин. Эх, Иван, трусишь, видать, такой куш отхватил, а что с ним делать, не знаешь.