Николай Иванович не мог жить, как жил прежде. Главное — Люська, Люсьена. Распорядок дня вроде бы не изменился: утром Николай Иванович уходил на работу, возвращался и обязательно бывал около дома с портиком и двумя колоннами, обедал, читал газету, смотрел телевизор. А в свободное время брал «Зенит» и отправлялся на прогулку. Прогулки с «Зенитом» скрадывали одиночество, включали Николая Ивановича в судьбу города, в состояние большого живого организма, которому интересен Николай Иванович — маленький живой организм. Потом Николай Иванович сидел в ванной комнате и печатал фотографии. Сегодня он тоже печатал — надел пластиковый фартук, взял пинцеты. Стояли две большие кюветы с проявителем и закрепителем, увеличитель, но мысли были обращены к Люське. Люська, оценивая его коллекцию фотографий, всегда вспоминала нечто свое. Разглядывая снимок, на котором покупки из магазина везли в сумке на колесиках и к этой сумке были прикреплены еще две таких же на колесиках: «Наш сторож дядя Петя ездит в магазин с обыкновенной тачкой». Женщина перелистывает страницы книги: «Я дую на страницы, и они перелистываются».

Когда пленка была проявлена и высушена, Николай Иванович отобрал под увеличителем лучший кадр, на котором опять была Люська, и начал печатать на большом картоне. Он покачивал кюветы с проявителем и следил, как рождался снимок, опять рождалась для него Люська — она на празднике «Русская зима». Когда-то Николай Иванович долго убеждал себя, что все лучшее осталось в прошлом, а прошлое не повторимо, но теперь он знал, был убежден, разглядывая фотографии, что прошлое, хотя и неповторимо в своем качестве, но имеет будущее в новом качестве.

Он смотрел на Люсю и понимал, что в этой девочке заключена его дальнейшая жизнь, что все теперь в ней и ничего в нем. Она распорядилась им, а он ждал этого все последние годы, ждал как единственного оправдания своего существования. Без него она росла. Он не воспитывал ее, не принимал гостей по поводу ее дня рождения, не катал в коляске, не слышал ее детского плача, не следил за тем, как она засыпает, не водил на прививки, не боролся с тем, чтобы она не была левшой, не приучал к страшным звукам, не учил ее буквам — ты чего, букварик? — счету, не хранил ее детских секретов.

Он старел и ничего не приобретал, а только все терял. На улицах он наблюдал за чужими детьми, он любил ходить мимо школ, детских спортивных площадок, и потом он начал наблюдать за жизнью детского дома, который недавно занял старинный особняк недалеко от улицы, на которой он жил. И с тех пор путь Николая Ивановича, куда бы Николай Иванович ни направлялся, обязательно был мимо ворот особняка. Николай Иванович останавливался и наблюдал, что происходило за воротами дома. Со стороны было видно, что стоит старый человек в обвислых от непогод брюках, в поношенном пальто и держит под мышкой старый портфель с испорченным замком, поэтому портфель и приходится носить под мышкой. Кроме портфеля, он иногда держал зонт, старый, как и портфель, и тоже сломанный, потому что, если его раскрыть, то одна часть вздувалась, и дождь с этой вздувшейся стороны стекал на плечи.

Однажды Николай Иванович вошел во двор и даже прошел внутрь дома. Случилось это в дождливый осенний день.

В коридоре его встретила женщина: полные розовые щеки в мягких складках и такой же в мягких складках подбородок, выпуклые очки, чтобы не давили — подложен клочок ваты. Женщина решила, что он пришел из отдела народного образования. Она представилась:

— Воспитательница Мария Федотовна Ромашкина.

Это и была его первая встреча с Марией Федотовной.

Он пожал ей руку и растерянно молчал. Боялся признаться, что он случайный посетитель и что никакого отношения к отделу народного образования не имеет, а также и к райздравотделу, и он не связной по работе с библиотеками, и не новый завхоз, которого они ждут на работу.

— Кто же вы?

— Я так.

— Вас загнал к нам дождь? — она была уже строга, эта Ромашкина.

— Дождь и обстоятельства. — Николай Иванович отвечал неопределенно, когда полностью терялся в обстановке и в обстоятельствах.

— Вы находитесь в детском учреждении, которое требует к себе определенного отношения. — Мария Федотовна точно разгадала Николая Ивановича, его неопределенность и какую-то жизненную непригодность. — И никаких иных обстоятельств я не приму, если вы не имеете отношения к данной системе.

— Я понимаю.

— Что вы понимаете?

— К системе…

Николай Иванович начал пятиться к дверям: он никогда не доверял себе, своим силам и возможностям. Пятился, приподнимая свою мятую шляпу, с которой осыпались дождевые капли, и допятился до кашпо со вставленными в него веточками сухих листьев.

— Осторожно.

— Да. Конечно. Да, да. Я осторожно.

Николай Иванович зацепил зонтом плакатик, где было написано о предстоящем зимой районном походе на лыжах — белотропе. Мария Федотовна подхватила плакатик, а Николай Иванович уже сумел окончательно достичь дверей и исчезнуть за ними. Когда он шел по двору с несчастным, немужественным лицом, чувствовал на себе взгляд Марии Федотовны Ромашкиной из окна. Какого именно окна, он не знал. Взгляд толкал его в спину, толкал его прочь, и Николай Иванович, сжимая под мышкой портфель, торопился уйти и даже не раскрывал зонт, чтобы не задерживаться. Он добрался до ворот и выбежал на улицу. Его постоянно преследовали неудачи в большом и в малом, во всем. Оказавшись за воротами, он оглянулся и тогда впервые увидел девочку в куртке, из которой она явно выросла, в зимних коротких ботинках и в кепке из меха под тигренка. Она стояла на крыльце и тоже смотрела вслед Николаю Ивановичу.

Жилец Е. сидел один с утра в квартире, в старом кресле и слушал, как в ванную набирается вода. Завтра понедельник, ему выходить на работу, а сегодня выходной день, совершенно жильцу Е. ненужный, разве для того, чтобы из кресла перебраться в ванную. Только что приходил Сапожков — механик по лифтам — и позвонил в дверь громко и отчаянно, так что звонок заколотился, будто пойманный стаканом жук. Сапожкову срочно понадобился рубль до вечера. Николай Иванович рубль дал, хотя понимал, что рубль к нему никогда не вернется. Важно теперь, чтобы об этом не узнала Зоя Авдеевна, а то непременно скажет: «Вы разиня, у вас забрали ваши деньги», и мнение в доме, что он интеллигент и неудачник, еще больше укрепится. Во дворе опять кто-то распевает веселую песенку про бананы, которые растут высоко. Николай Иванович слушает.

На складе строительного управления Николая Ивановича ждал в понедельник рыженький рабочий стол в чернильных звездочках и в полнолуниях от мокрых стаканов (это пили иногда портвейн бригадиры), ждала деревянная ручка, которые обычно бывают в сберкассах, в милициях, на почтах, и чернильница с многократно разбавленными чернилами. Когда Николай Иванович придет на работу, на столе окажется его портфель, и всегда раскрытый, потому что замок сломался, как, впрочем, оторвалась и ручка, поэтому портфель приходится носить только под мышкой. На работу Зоя Авдеевна покупала Николаю Ивановичу бутылку кефира и сухарики: Николай Иванович вынужден соблюдать диету — страдает язвой желудка. Но бывало, он выпивал стакан портвейна, не в силах противостоять бригадирам, их натиску, хотя после этого и маялся, заболевал и давал жгучую клятву, что это в последний раз, но, как всякий слабовольный человек, клятву не сдерживал. Дома Зоя Авдеевна выхаживала его, укоряла, что он скоро опустится до уровня Сапожкова. «И опущусь, и что! — думал Николай Иванович. — Кому я нужен».

Еще Николай Иванович носил на работу кости, завернутые в бумагу, для собаки, которая его встречает. Его единственный друг, правда вечно сонливый и малоодушевленный предмет, но все же существо живое.

Весь день Николая Ивановича будут одолевать бригадиры — требовать по накладным и счетам-фактурам стройматериалы и сантехнику, в понедельник это происходит особенно активно. Потом наступит обеденный перерыв, Николай Иванович откупорит бутылку кефира и наполнит до краев чашку-бокал, купленную Зоей Авдеевной, достанет сухарик, положит на бумажную салфетку и начнет обедать, попивая кефир и отламывая кусочки от сухарика. Ходить в столовые, в буфеты, в кафе он не любил. Он вообще не любил никуда ходить, не помнил, когда в последний раз был в кино. Час обеденного перерыва, час тишины принадлежал ему. Не скрипели стандартно ворота, не выплескивалась из-под колес тяжелых машин первая весенняя, всегда накапливающаяся у ворот, лужа. Не кричали прорабы и бригадиры, не кричали такелажники, никто ничего не требовал и не подгонял Николая Ивановича… На складе пахло стройкой, дули сквозняки, от полов тянуло сыростью, все покрывал тонкий слой цемента. Николай Иванович к этому привык, точнее — смирился. Теперь — это его последнее место работы: какая разница, где заканчивать свой путь. Если другие не знают, он знает, убедился. И никакой катастрофы, все естественно. Заканчивается жизнь, а вместе с этим, вполне закономерно, естественно заканчиваются и все давние надежды, может быть, гордые замыслы, высокие порывы. Николай Иванович ничего не добился, ему дано было только мечтать, но не дерзать. Дерзать он не умел. Из-за этого не сложилась его жизнь, не получилась, и осталось у него только одно — способность на фантазию. Если отнять у него эту последнюю возможность, возможность фантазировать, он пропадет, исчезнет. Сразу.