Инна молчала, глотала слезы. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы он вышел на свободу, и она смогла бы ему все объяснить… Потому что понимала, как она любит его, как ей без него плохо и одиноко на белом свете…

В середине августа Сидельников позвонил ей и сообщил, что суд состоится двадцать пятого.

«Не знаю, стоит ли вам туда идти, Инна Федоровна», — сказал Сидельников. — «Это зрелище не для слабонервных. Там всякое может быть…»

«А я и не слабонервная», — резко ответила Инна, имея твердое намерение пойти в суд, жалея о том, что её давно уже не вызывали в прокуратуру в качестве свидетеля. Она сама звонила следователю Бурлаку, просила разрешения прийти, но тот ответил, что в её приходе пока нет никакой необходимости.

«Вызовем, если будет надо. Впрочем, вы уже дали необходимые для следствия показания, даже не представляю себе, что вы можете ещё сообщить… Есть, правда, некоторые вопросы, как к бывшему бухгалтеру Фонда афганцев-инвалидов. Так что, может быть, и вызовем.»

Но так и не позвонил ей, и повестки не прислал…

Народу в зале было довольно много. Суд вызвал интерес у праздной публики. Еще бы — бывший офицер, участник афганских событий, а ныне — предприниматель убил покушавшегося на его жизнь уголовника, только что вышедшего из заключения.

Реакция была довольно однозначная — поделом уголовнику, человек сумел постоять за себя. Хотя были и другие мнения. «Каждый человек — божье создание», — говорила какая-то сморщенная старушонка, одетая в черное. — «И никто не имеет права никого лишать жизни. А эти предприятия, частные лавочки — все это от лукавого. Обманывают народ, бандюги… Ничего, осудят его, как миленького…»

В зале присутствовали и родители Алексея. Мать все продолжала писать сыну в тюрьму письма, чтобы тот признался и покаялся, тогда ему скостят срок. Он давно уже перестал отвечать ей.

Сергей Фролов в черном костюме и галстуке сидел рядом с высоченным, кудрявым Олегом Никифоровым. Инна, одетая в строгое темно-зеленое платье держалась особняком. На самом заднем ряду сидел бледный и какой-то нарочито неряшливый, с всклокоченными волосами Михаил Лычкин. Кроме явно праздных, явно не имеющих к делу никакого отношения людей, в зале внимательный человек мог бы обнаружить и двух деловых, хорошо одетых мужчин лет тридцати пяти, державшихся особняком и изредка обменивавшихся короткими репликами и замечаниями. Петр Петрович Сидельников был деловит и мобилен, он зорким быстрым взглядом окидывал зал, что-то записывал в маленький блокнотик, закусывая губу, о чем-то напряженно думал. Могучий Бурлак в темно-синем толстом свитере выглядел совершенно равнодушным, позевывал, прикрывая рот рукой и спокойно ожидал начала суда. Хотя на душе у бывалого следователя было вовсе не так спокойно. Он написал обвинительное заключение, скрепя сердце, будучи совершенно уверенным в невиновности подследственного. Более того, он понимал, что против Кондратьева ополчились какие-то могучие силы, имеющие связи и в верхах прокуратуры, а, вполне возможно, и окажущие воздействие на суд. Но и Виктория Щербак, и другие свидетели не могли дать никаких показаний, говорящих в пользу Кондратьева. На пистолете отпечатки только его пальцев, три свидетеля, видевших преступление, явные мотивы для убийства. Бурлаку было ясно, что кто-то изумительно тонко подставил Кондратьева и продолжает это делать каждый день, придумывая что-то новое. Отказ от первоначальных показаний Вики Щербак, вроде бы, естественная, но так необходимая для обвинения смерть Сытина… Старуха Жилкина, и Пал Егорыч Соломатин и так свидетельствовали не в пользу Кондратьева. Не нравился Бурлаку и судья — въедливый и скользкий Грибанов, славившийся грозными приговорами тем, кому не нужно и мягкими тем, которые заслужили десяти высших мер.

Когда ввели Алексея, по залу прошелестел шепоток. Мать слегка приподнялась с места и крепко схватила мужа за локоть. Инна вздрогнула и смертельно побледнела. На тонких губах Лычкина заиграла никому не заметная улыбочка. Он уже успел оценить все прелести должности управляющего казино.

Алексей был одет в темно-серый костюм. Его седые волосы были коротко стрижены. На лице была естественная для более, чем полугодового заключения, бледность.

Внешне он был спокоен, на его лице было полное безразличие к своей судьбе. Хотя за два дня до суда он кое-что начал понимать…

… В их камеру ввели человека лет пятидесяти пяти весьма примечательной внешности. Он был невероятно тощ, жилы на его руках набухли как веревки. А когда он снял рубашку, все, кто не знал его были поражены неимоверному количеству наколок на руках и на теле. Но бывалые зэки знали его. Это был некто Меченый, человек, проведший за решеткой большую половину своей жизни. Он был спокоен, деловит, ему сразу же было освобождено удобное место на нарах.

— Что шьют, Меченый? — услышал Алексей вопрос, заданный ему здоровенным, толстошеим детиной по прозвищу Крот.

— Сто сорок пятая, — лениво зевнул Меченый. — Только с доказательствами у них туго.

— Да? А я вот с поличным попался на сто сорок четвертой, — посетовал Крот.

Меченый ничего не ответил, вытащил из кармана ветровки беломорину, чиркнул спичкой, смачно затянулся и жутко закашлялся. Кашлял он долго, в его впалой груди так все и клокотало. Кто-то угодливо протянул ему кружку с водкой. Меченый принял, выпил залпом и, как ни чем не бывало, продолжал курить, уже не кашляя.

Место Меченого было недалеко от Алексея. Алексей заметил, что на второй день вор как-то внимательно стал поглядывать на него. А потом подошел и подсел к нему.

— Какую шьют? — спросил он равнодушным голосом.

— Сто третью, — ответил Алексей.

— Да? — ещё равнодушнее переспросил Меченый. А потом сверкнул на него своими волчьими глазками и спросил:

— Братки говорят, ты Мойдодыра порешил…

— Я не убивал, — вздохнул Алексей. — Но обвиняют именно в этом. А вы его знали?

Меченый промолчал и, затягиваясь табачным дымом и кашляя, пошел на свое место. Но вечером он снова возобновил начавшийся и прерванный разговор.