– Славно. Евгений днями уезжает в Петербург, он получил назначение. Обещал зайти попрощаться.

– Ему нельзя в Петербург! Он там погибнет! – вдруг встревожилась Вера.

– Отчего же? – удивилась Браницкая, приписывая чрезмерную горячность болезненному припадку.

– В Петербурге, сказывают, чахотка косит людей. Гнилой воздух болот, – бормотала Вера в тревоге.

– Вздор, я прожила там полжизни, и ничего! – возмутилась Браницкая.

– Он будет тосковать, ведь Евгений любит вас, – продолжала Вера тихим голосом.

Княгиня усмехнулась:

– Евгений любит не меня, а свою грезу, мечту. Мечту же можно любить на расстоянии и не в пример лучше. Ничто не мешает, не омрачает идеала. – Она вздохнула. – А предложи я ему земную, телесную любовь, он ведь сбежит опрометью. Я слишком хорошо знаю таких вот мечтателей…

– И все-таки его надо пожалеть, – прошептала Вера.

Княгиня спросила не без ехидства:

– Ты желаешь ему судьбы Вольского?

– Нет-нет, – опять испугалась бедняжка и с убеждением произнесла: – Евгений не такой.

– Как ты еще наивна, дитя мое, – снисходительно улыбнулась Браницкая.

Эта улыбка больно задела Веру. Она закрыла глаза, не давая воли слезам. Впрочем, княгиня переменила тон и с неожиданной грустью произнесла:

– Кто знает, возможно, я отталкиваю Евгения именно потому, что не хочу сгубить… Его чистота притягивает, рядом с Евгением я сама чувствую себя такой, какова была в юности…

И она удалилась под впечатлением каких-то воспоминаний, а Вера тихо и долго плакала, не вытирая слез, да и не замечая их. О чем она думала в тот момент? Вера пыталась себя убедить, что в ее жизни не произошло ничего ужасного. Нечаянно подсмотренная сцена… Что Вере до нее? И что ей до княгини и Вольского и до их, с позволения сказать, отношений? Однако услужливая память предательски подсовывала мельчайшие подробности той сцены, которые почему-то причиняли девушке неимоверную боль. Она страстно не желала их помнить, но стоило закрыть глаза, как вновь всплывала в ее сознании комната с мягким освещением камина, ковер, тесно сплетенные тела. Даже терпкий мускусный запах ощущался ею…

Вера застонала и открыла глаза. Зачем обманывать себя? Андрей… Он вовсе не безразличен юной воспитаннице. Особенно остро она почувствовала это теперь, когда Вольский открылся ей с… иной стороны. Невыносимая боль потери, жгучая ревность и, чего скрывать, безнадежная любовь терзали несчастную больную. Вера не до конца понимала, почему ко всему этому добавлялись еще чувство обиды, даже мысль о предательстве. Вероятно, оттого, что Вольский приучил Веру к себе. Не имея никаких надежд, девушка невольно тянулась к нему. Андрей оказывал ей всяческие знаки внимания, которые любящее сердце вполне могло принять за сердечные проявления. Если это обман, то все обман, думала Вера. Рушилась не только робкая, безнадежная любовь. Все, все стронулось в маленьком мирке бедной воспитанницы. Потому она так страдала и не знала, как ей жить дальше. Потому не желала видеть Андрея (или, напротив, страх как хотела, жаждала видеть, но и себе не признавалась в этом?). Оттого ее влекло к Евгению, который мог объяснить ей Вольского, ибо знал его лучше, и ему она верила.

Однако несмотря на все напасти, здоровье юной воспитанницы пошло на поправку. Она похудела, побледнела, ее движения утратили живость, но опасность миновала. Возобновились классы, близился литературный вечер, который станет прощальным для Евгения.

В тот день княгиня вошла к Вере, держа в руках хорошенькую вещицу. Это был дамский альбом, переплетенный в темно-красную кожу, с выбитым узором на корешке и золотым обрезом. Закрывался он золотой фигурной застежкой.

– Это тебе, душенька, – просто сказала Браницкая. – У всякой порядочной девицы имеется альбом, чтобы вписывать туда стихи и пожелания. Будешь просить поклонников и друзей черкнуть что-нибудь или набросать рисунок. Я, знаешь ли, так со своим супругом объяснилась, когда мы еще не были женихом и невестой.

– Как это? – полюбопытствовала Вера, с удовольствием разглядывая альбом и поглаживая золотое тиснение.

– У меня в девичестве тоже был альбом, близнец этому, – взялась рассказывать княгиня, удобно устроившись в кресле. – Туда вписывали всякие пустяки модные поэты и светские львы, кто свое, кто чужое. Тогда Пушкин только зазвучал, но быстро входил в моду. Еще Жуковский, Батюшков… Так вот, мой любезный князь никак не мог объясниться. Я пугала его своим блеском, умом, успехом в обществе. Сам признавался после. Какие у меня были поклонники! Государь вниманием удостаивал, а он был отменным ценителем женской красоты. Браницкий же…

Он успешно делал карьеру, свет занимал его мало, но он обязан был являться всюду, где двор… Честный, прямой, суховатый. Мне он тогда показался пресным, скучным. Не умел острить, краснел от наглости других людей и стеснялся собственной неловкости. Однако, что греха таить, был красив, успешен, выгодный жених. Меня усердно сватали, дело оставалось за ним, а Браницкий все не решался сделать формальное предложение. Мне уже двадцать, старуха по тем понятиям, и все не замужем.

Знаешь, что странно в свете? Модные дамы, фрейлины, умные, красивые, заметные женщины, поздно выходят замуж, да и как-то все наобум, кто возьмет. Отчего так? Бывало, глупенькая хохотушка с простенькой мордашкой, так себе, едва выехала в свет, глядь – уже замужем. В семнадцать лет выскакивают!

Увлекшись рассказом, княгиня выудила из кармана платья длинную пахитоску и, к вящему изумлению Веры, раскурила ее.

– Вы курите? – Воспитанница была потрясена открытием.

– Ах да! – разгоняя дым, ответила княгиня. – Когда волнуюсь. Иногда успокаивает. Так вот, слушай же и перестань кашлять! – Тут она сама закашлялась, но курить не прекратила. – Князь Браницкий был мой последний шанс и вполне нравился мне. Однако эта несносная его робость! Я из платья вон лезла, чтобы сподвигнуть поклонника на окончательное объяснение.

И вот однажды я достала свой альбом и попросила его вписать что-нибудь заветное, из того, что его ныне волнует. Браницкий, как водилось, покраснел до корней волос и задумался. Я ждала, ободряя его улыбкой. Князь взял перо и начертал: «Мечтаю лишь о том, чтобы божественная разделила мой скромный удел и осветила мой путь своими небесными очами». Я прочла и чуть не расхохоталась ему в лицо, так незатейливы были эти строки в сравнении с изысканными объяснениями в стихах, кои посвящались мне доселе. Однако я вовремя сообразила, что это послание может приблизить долгожданную развязку. Приняв глубоко тронутый вид, я спросила с дрожью в голосе: «Как изволите вас понимать, Федор Сергеевич? Уж не предлагаете ли вы мне руку и сердце?» Теперь уж Браницкому некуда было деваться, он едва вымолвил: «Да». Я тут же направила его к маменьке. Так все и сладилось. После я узнала, отчего так нерешителен был мой жених, но об этом как-нибудь в другой раз, – завершила княгиня свой рассказ.

– А где теперь этот альбом? – поинтересовалась Вера.

– Я оставила его в Петербурге, – коротко ответила дама и вдруг рассердилась: – Почему ты до сих пор не одета, не причесана? Скоро будут гости!

Вера взмолилась:

– Позвольте мне нынче еще не являться в гостиную!

– Полно, Вера, чудить! Евгений завтра уезжает, а ты очень хотела его повидать, не так ли? Да и отчего бы не обновить альбом?

Юной воспитаннице пришлось покориться. Без всякой радости она перебирала наряды, подаренные княгиней. Совсем недавно это занятие доставляло ей несказанное удовольствие, ныне же добавило страданий. «К чему все? – горько размышляла Вера. – Все сокровища мира не купят его любви…» Она выбрала самое простенькое платье из тафты, серенькую косынку. Дуняша причесала ее тоже просто, по-домашнему. Вера безразлично смотрела на себя в зеркало.

Она не могла и догадываться, каким удачным оказалось сочетание простоты ее наряда и одухотворенности бледного личика. В ее облике проявилась трогательность наивности и чистоты. Опытная кокетка добивается этого эффекта искусственными ухищрениями, зная, как произвести впечатление на мужчину, а Вера лишь желала казаться незаметнее.