– Они выпустили меня из тюрьмы, – как-то раз сказала Сэти.

– Но они же и посадили тебя туда, – возразила ей Бэби Сагз.

– Они перевезли тебя на этот берег реки.

– На спине моего сына!

– Они дали тебе этот дом.

– Никто мне ничего не давал.

– Благодаря им я получила работу.

– Это Сойер благодаря им получил отличную повариху, девочка.

– Но некоторые из них все-таки неплохо с нами обращаются, верно?

– И каждый раз мы этому удивляемся.

– Ты раньше никогда так не говорила!

– Давай не будем начинать все сначала, Сэти. Они утопили куда больше наших людей, чем их самих на свете было с начала времен. Сложи свое оружие, Сэти. Это не сражение, это побоище.

Вспоминая эти разговоры и последние в жизни слова бабушки, Денвер стояла под солнцем на крыльце и не могла сойти с него. Горло у нее жгло; сердце стучало—и тут она совершенно ясно услышала, как Бэби Сагз рассмеялась: «Ты что же, хочешь сказать, я никогда тебе не рассказывала о нашей жизни в Каролине? О твоем отце? И ты не помнишь, как попала сюда? И об истерзанных ногах твоей матери, не говоря уж о ее спине, тоже не помнишь? Я никогда не рассказывала тебе об этом? Значит, ты поэтому не можешь сойти с крыльца? Господи ты боже мой!»

Но ты ведь сама сказала, что от них спасения нет.

«Нет».

Тогда что же мне делать?

«Знать об этом и жить дальше. Для начала – выйти со двора. Иди».

Все вернулось. Двенадцать лет прошло, но путь в школу Леди Джонс вспомнился сразу. Четыре дома с правой стороны расположились тесно в рядок, точно вьюрки. В первом доме на веранду вели две ступеньки и там стояло кресло-качалка; во втором было три ступеньки, метла, просунутая за перила веранды, два сломанных стула и цветущие форсиции; этот дом окнами на улицу не выходил. Маленький мальчик сидел на земле и посасывал леденец. В третьем доме на двух выходящих на улицу окнах были желтые ставни и множество горшков с зелеными растениями, усыпанными белыми и красными цветами в виде сердечек Денвер было слышно кудахтанье кур и скрип сломанной калитки. Возле четвертого дома цветы сикоморы ковром покрывали крышу и весь двор. Женщина, стоявшая в открытых дверях, приподняла было руку в приветственном жесте, когда же она, наклонившись вперед, разглядела, кому машет, рука ее застыла где-то возле плеча. Денвер опустила голову. Потом был небольшой огороженный участок и корова. Участок она помнила, а корову нет. Волосы у нее от напряжения взмокли под платком. Где-то сзади послышались голоса, мужские голоса; они будто плыли в воздухе, приближаясь с каждым шагом. Денвер не сводила глаз с дороги: а вдруг это окажутся белые; вдруг ей с этими мужчинами по пути; вдруг они скажут ей что-нибудь и она будет вынуждена ответить? А вдруг они набросятся на нее, схватят и свяжут? Мужчины приближались. Может, ей сразу перейти на ту сторону? Интересно, та женщина, которая чуть было не помахала ей рукой, все еще стоит в дверях? Придет ли она ей на помощь или же, рассердившись на то, что Денвер не помахала ей в ответ, не станет помогать ей? Может, лучше вернуться назад, к дому той машущей женщины? Прежде чем она успела на что-то решиться, мужчины нагнали ее. Их было двое. Негры. Денвер перевела дыхание. Оба коснулись своих шляп и пробормотали: «Доброе утро». Денвер надеялась, что они сумели прочесть в ее глазах благодарность, однако не смогла заставить себя открыть рот и ответить. Мужчины обошли ее слева и пошли дальше. Несколько воспрянув духом и набравшись смелости после того, как выдержала первую встречу, она пошла быстрее, более внимательно осматривая дома вокруг. Ее удивило, какими маленькими стали огромные вещи: тот валун на краю дороги, за которым когда– то ее и видно не было, оказался обычным плоским камнем, на который все присаживались отдохнуть. Тропинки, ведущие к домам, вовсе не были в милю длиной. Собаки не доставали ей и до колен. Буквы на березах и дубах, вырезанные, как ей когда-то казалось, гигантами, теперь были не выше уровня ее глаз.

Она все узнавала сразу. Столбы и сделанная из горбыля изгородь лесопилки теперь были серыми, а не белыми, но она все равно тут же узнала и столбы, и саму изгородь. Каменное крыльцо, увитое пышным плющом, бледно-желтые занавески на окнах; выложенная кирпичом дорожка до дверей и деревянные мостки вокруг дома, на которых она тогда стояла, притаившись, и подсматривала, пытаясь дотянуться до подоконника. Денвер уже собралась было по старой привычке заглянуть в окно, но тут поняла, как глупо будет, если вновь поймают за подобным занятием. Радость, оттого что она сразу нашла нужный дом, внезапно сменилась сомнениями. А что, если Леди Джонс здесь больше не живет? Или не сможет вспомнить свою бывшую ученицу – после стольких-то лет? Да и что она скажет? Сердце у Денвер екнуло, она вытерла испарину на лбу и постучалась.

Леди Джонс пошла открывать, ожидая, что принесли изюм. Судя по тихому стуку, кто-то из женщин послал своего малыша, чтобы передать ей изюм для пирога, раз уж она все-таки вызвалась его испечь для этого ужина. Обычных кексов и пирожков с картошкой там, разумеется, будет сколько угодно. Она не слишком охотно предложила изготовить свое коронное блюдо, сказав председательнице, что у нее нет изюма. Но та ответила, что изюм ей непременно принесут, и отвертеться не получилось. Миссис Джонс, с неудовольствием думая, как долго придется сбивать масло, надеялась, что та забыла. Всю неделю ее духовка была холодной – теперь попробуй разогрей ее до нужной температуры! Ужасно. После того как умер ее муж, а глаза ей застлало пеленой, она все свое идеально налаженное хозяйство забросила. Она и сейчас не слишком-то рвалась печь что-то особенное для собрания в церкви. С одной стороны, ей хотелось напомнить всем, на что она была когда-то способна в кулинарном искусстве; с другой – не хотелось, чтоб ее к этому вынуждали. И, услышав это царапанье в дверь, она вздохнула и пошла открывать, надеясь, что изюм по крайней мере перебрали.

Она, конечно, стала старше и была одета как последняя потаскушка, но эту девочку Леди Джонс узнала сразу. Удивительно, как много было в этом лице детского: круглые, как монетки, глаза, смелые и одновременно недоверчивые; крупные здоровые зубы, видневшиеся между темными, красиво вырезанными губами; какая-то уязвимость, беспомощность – в глазах, в переносице, в скулах. И потом – эта дивная кожа! Безукоризненно гладкая, туго натянутая – ни морщинки, ни лишней складочки. Ей, должно быть, сейчас восемнадцать или девятнадцать, думала Леди Джонс, глядя на это лицо, впрочем, настолько юное, что могло принадлежать двенадцатилетней, густые брови, пушистые детские ресницы и та откровенная потребность в любви, что окружает сиянием детей, пока они не узнают жизнь лучше.

– Не может быть! Неужели это ты, Денвер? – воскликнула Леди Джонс. – Нет, вы только на нее посмотрите!

Леди Джонс пришлось взять девушку за руку и втащить в дом чуть ли не силой, потому что она, похоже, кроме улыбки, ничего из себя выдавить не могла. Многие считали, что эта девочка глуповата и недоразвита, но Леди Джонс никогда в это не верила. Она знала лучше – ведь это она учила Денвер и видела, как легко девочка усваивает прочитанное, запоминает правила и цифры. Когда Денвер вдруг перестала приходить в школу, Леди Джонс решила, что у родных ее просто нет денег. Однажды она сама подошла к неграмотной бабке Денвер, встретив ее на дороге, – к этой лесной проповеднице, что еще и башмаки чинила, – и сказала ей, что если у них нет денег, так это ничего, можно и в долг. Но старуха ответила, что дело вовсе не в том – девочка оглохла. Леди Джонс считала, что Денвер так и осталась глухой, пока не предложила ей сесть и не поняла, что та отлично ее слышит.

– Как мило, что ты зашла навестить меня. У тебя ко мне какое-нибудь дело? Денвер не ответила.

– Ну что ж, можно зайти и без повода. Приготовлю-ка я нам по чашечке чаю.

Леди Джонс была мулаткой. У нее были серые глаза и какие-то желтоватые, шерстистые волосы, которые она ненавидела – хоть и не знала, за что больше: за цвет или за курчавость. Когда-то она специально вышла замуж за самого чернокожего человека, какого только сумела отыскать, и родила от него пятерых детей всех цветов радуги; всех их она отослала в школу Уилберфорса[12], прежде научив всему тому, что знала сама, а заодно с ними – и остальных детишек, что приходили к ней в дом. Благодаря светлой коже ее в свое время выбрали для обучения в женском педагогическом училище для цветных в Пенсильвании, и теперь она старалась отплатить за свою удачу, обучая тех,